Роман в стиле трагической буффонады.
АДЕЛЬ МОНРЕС
Роман в стиле трагической буффонады.
КАРТИНА 2
фрагменты 1 2 3 4
5 6 7 8
9 10 11 12 Vad
Vad homepage
О, ЯПОНСКИЙ ПАРИЖ!
А в Париже была молодая осень. Гигант-платан сбрасывал сухие панцири черепах. Когда ветер перекатывал их по бульвару генерала Леклерка, худые печальные старики учтиво уступали дорогу. Было много старушек, пестро разодетых под девочек: "Один маньяк из Прованса насилует в Булонском лесу пожилых дам!" — "Какой кошмар!"
Выцветшие глаза выплыли из-за хрустнувшей "Фигаро", грустно и снисходительно улыбнулись: "Шерше..."
Сара не хотелось домой, она открыла книгу и прочла: "Париж. Маленькое кафе в пять утра — окна запотели — варится кофе — посетители Центрального рынка и торговцы, утренняя рюмочка и божоле". Захлопнула и посмотрела, как в другую книгу, на тяжелую дверь, изредка позванивающую колокольчиком, под золоченой вывеской "О, Paris!"
У нее опять не было денег, чтобы войти в этот проклятый "Париж". И вдруг ей показался сквер, где она сидела, блуждающим в вечности кусочком Казани, что-то вроде закутка на "Черном озере", рядом с руинами Пассажа. И она замахнулась книгой на этот несносный мираж, но только вспугнула упитанную голубку, перемазанную бисквитом. Сара встала, чтобы уйти, но тут к ней подскочила незнакомая женщина с монголоидным лицом и больно ухватила за локоть:
— Сез татар мэ? Мин сезга баяук карап торганидем...*
Сара вырвала локоть и бочком побежала по бульвару, разрушая умиротворение осеннего парка. Где-то на улице Сен-Шапель она налетела на Миттерана, разглядывающего меховое манто в витрине. Переплет несчастного Камю лопнул.
— О, пардон, мадемуазель, пар...
— Madame, — поправила его Сара.
Миттеран поднял листочек и прочитал: "Париж. Дождь и ветер усыпали улицы осенними листьями. Идешь по влажному рыжему меху", — и вновь вспомнил о манто.
____________________________________
*-Вы татарка? Я на вас давно уже смотрю. (тат.)
Они снимали маленький "скворечник" на чердаке. Побеленные стены были исписаны женскими именами и изрисованы пошлыми любовными сценками.
— Французский онанист! — обозвал Дюла неизвестного художника.
— Просто еще мальчик, — защищала того Сара.
Целыми днями ворковали сытые голуби, кто-то, громыхая, ходил по крыше: трубочист? А если выглянуть в слуховое окошко, то можно было увидеть зацепившуюся за карниз чайную розу, трепетавшую над пропастью.
Правда, потом оказалось, что трубочист — обыкновенный бомж, по-кошачьи ловко ощипывающий голубей, а роза — кусок выцветшей пластмассы. Но дело не в этом.
На чердаке было сыро и сумрачно. Даже в холодные дождливые дни ей казалось, что на улице теплее и что сумрак исходит от Дюлы, который теперь целыми днями смотрел в окно, курил. Место на радиостанции он так и не получил, какой-то армянский диссидент занял вакансию. Его аляповатые картины, как татарские ворота, в Париже сразу поскучнели, будто попали под дождь.
Последние дни они оба жили как бы во сне, боясь проснуться. На последние деньги покупали роскошные шоколадные конфеты и совершенно ненужные вещи: пудовый, готически изданный испанский словарь, мраморную чернильницу в виде Эйфелевой башни...
— Стояли последние жаркие дни. Мы сидели на белой скамейке перед клумбой, разбитой со вкусом на эллипсы. Мне хотелось вытянуть уставшие от ходьбы ноги в эти холодные хризантемы. Прохлада цветов была по-больничному безучастна. Дюла бросил в клумбу окурок, совсем в стиле "en russe".
Как-то лежа утром в постели и разглядывая пошлые картинки, Сара вспомнила из Мари Дорваля: "Скажи, неужели правда, что у меня могут вырваться стоны сладострастия!"
Только один день, да, кажется, всего один день они наслаждались Парижем. Он обманул их, обласкал волной, выплеснувшейся из жарких кофеен и ледяных пивных погребков. Лепестки роз (или чешуйки рыбного рынка?) кружились в воздухе. Дюла нараспев читал вывески: "Мсье Пуаре э Жоли", "Клозери-де-Лила", "Сен Жак"...
Мы бежали с ним куда-то, не зная дороги, опрокидывая легкие стульчики уличных бистро, ударяясь в упругие животы гигантов-полицейских. И где-то в Булонском лесу или, ах, я не знаю, мы целовались, пачкая друг друга черешней и шоколадом! Это был Париж! Потом они брели по тесному из-за мольбертов Монмартру.
—Мазня! Мазня! — рычал Дюла, раздвигая французов, — городюшник, полный лягушек...
Сара, насупившись, смотрела под ноги, на виске у нее прыгал пульсик. Дюла напился дешевого кальвадоса в сыром погребке для клошаров. Сара ждала его на скамейке у входа, она разглядывала цветные витражи окон со сценками битвы при Ватерлоо и вдруг рядом с профилем Бонапарта узнала силуэт своего мужа. Он подносил ко рту стаканчики, жестикулировал, будто бы беседовал с императором. Присмотревшись, Сара заметила, что по витражам ползали мухи. Жирные французские мухи! Она раздавила томиком Рембо одну и размазала кашицу по лицу Наполеона.
— Это не навозные мухи, — раздался за спиной Сары голосок старухи, — они едят только цветы и фрукты, это почти уже бабочки! — и она вытерла насухо лицо императора.
Она теперь часто просыпалась по ночам от ощущения одиночества. Дюла курил, зажигая одну за другой в чердачном окне красную звезду. Саре становилось страшно, ей казалось, что Дюла хочет уйти от нее ... в окно!
— Сара, ты спишь? — и, не дожидаясь ответа: — У меня остался последний франк. Вот так...
Эх, уехать бы сейчас. Хочу в Моркваши, сразу бы взял удочки, пошел в залив и натаскал ведро карасей. Я с первого дня в Париже вижу один гастрономический сон: закопченную огромную сковороду, а в ней на подсолнечном масле пузырятся караси!
Они-то помнят меня с самого детства, помнят мои худые белые икры, светящиеся в мутной воде и мои ржавые крючки, на которые клевали-то исключительно из одолжения...
Как-то поймал я леща, забросил за спину. Уже зной припекает, и иду домой, а меня по заднице холодный хвост лупит, все штаны мокрые. Эх, где вы теперь, мои штаны золотые и рубаха с налипшей чешуей?!
На следующий день Дюла просто не вернулся. Сказал, пойду схожу за керосином, и с концами. Сара только потом уже подумала: "А зачем нам керосин?"
Она отупело смотрела на франк, который он оставил на столе вместо прощальной записки. Сначала она пыталась вспоминать название деревни, чтобы поехать искать его, но вовремя спохватилась.
Из скворечника Сара вышла только через неделю. Консерьежка, бывшая русская, отнеслась к ней с пониманием, дала в долг шоколадку и ярко оранжевые леденцы. Сара хрустела леденцами и уже на третий день не могла вспомнить дюлиного лица, только долго еще среди ночи мерещился силуэт у окна. Она швыряла в него франком, и он исчезал. А однажды Сара проснулась от голода с какой-то странной фамилией в голове: "Бефстроганофф", начала было припоминать, где она могла слышать ее, но решив, что это герой какого-то женского романа, задремала.
Вскоре консерьежка потребовала вернуть ей долг и даже пригрозила полицией. Сара, проплакав всю ночь, наутро пошла искать работу. Ее взяли в маленький японский ресторанчик "Дзуси", где ей приходилось отмывать жирные палочки и тонкий фарфор, из которого ели разную гадость: пахучие драконьи плавники и кровавую сюмпубатэйкеку.
Маленький японский островок в Париже оказался для нее замкнутым кругом. Она жила в Париже, а вокруг все было японским!
Сара пропахла благовониями, ее уже мало от чего могло стошнить, даже имя изменилось: Саре — сан, так теперь ее называли.
Японцы всегда были вежливы и все, как болванчики, на одно лицо. Когда они обращались к ней, она терялась, она не понимала, чего они хотят: ее ласк или кошачьих яиц в миндалевом соусе.
Японцы упорно отказывались верить в существование Парижа, они презрительно игнорировали его и перенесли на крысиный пустырь в центре Европы маленький кусочек рисового Сохо. Традиции, которые дома можно и подзабыть, здесь вспоминались и блюлись особенно строго.
— Саре-сан, — обратился к ней хозяин "Дзуси" Мэйтэйсэнсэем, — мы будем любить вас еще больше, если вы станете появляться на наши глаза в платье, скрывающем не только плечи, но и пятки! И еще, вот вам хакама, носите на здоровье, но это на ноги, а на голову — парик " такасимада".
Хозяин протянул ей сверток, в котором были широкие брюки, надеваемые поверх кимоно и мудреный парик с яркими личинками гусеницы в локонах.
Консьерьежка первое время даже думала,что к Саре ходит представительница восточного единоборства. Позднее между ними состоялся следующий разговор:
— Дорогая, скажите, это правда, что япошки едят змей? Фу-у...
На что Саре-сан достала из хозяйственной сумки сверток и вывалила на журнальный столик холодную змею.
— Это же очень удобно, — объяснила Саре-сан, вот, чтобы сделать колбасу, достаточно напихать змее в пасть рыбного фарша с нашинкованным чесноком и корешками бусона. Потом украсить голову змеи кувшинкой и вдавить в глаза маслины... Хотите, я угощу Вас этим на Рождество?
Консерьежка истерично захохотала и забаррикадировалась в своей комнате. Она с содроганием ждала Рождественских праздников и с этого дня стала панически бояться непрозрачных свертков.
Четверг, 19 сентября, около семи вечера. В "Дзуси" вошла Злата. Она была в центре мужской компании, все они были шумные, крутились вокруг нее. Позднее к ним присоединилась еще одна русская, кажется, из актрис. Они сдвинули столики-дзен (низкий, обеденный столик), принялись болтать и щипать кибиданго (круглые рисовые лепешки), которое подавалось бесплатно.
Сара поняла, что она искала ЕГО. Саре-сан даже усмехнулась: "Он, конечно, был. Но ушел так далеко! Чем измерить это расстояние?.."
В дверях возникла парочка: она, юркая, с живыми умными глазами. Он, неповоротливый господин с напомаженными волосами. Они присоединились к компании Златы.
— Граф Миппипопуло! — представила своего спутника девушка. — Правда, он похож на старый коньяк?
— Я не гурман! — врал граф, пряча за спиной корзину с вином. — Но я прихватил пара бутылка от мой приятел, который есть винодел, — он с грохотом поставил корзину на столик, — настоящий "Бриала-Гайард"! Мы опустошиль три корзина. Это есть правда, Брет?
— Граф не очень хорошо говорит по-французски, он иногда смешит меня, — Брет стряхивала пепел ему на рукав, — вчера он сказал: я закрыл дверь на засос!
Злата вежливо улыбалась, держа хаси (палочки для еды) как вязальные спицы.
Сквозь звуки кото (японский национальный тринадцатиструнный инструмент) и шелест бамбуковых жалюзи Саре-сан ловила обрывки разговоров:
— Я знаю, он где-то здесь... Наверное, живет один в захудалой квартирке, где-нибудь на чердаке.
— У вас мало шансов...
— Это невероятная история, нелепая, страшная!
— Я слышал...
— Что-то с тормозами. Это ужасно!
— Тедзубати, пожалуйста, и омаров по-хоккайдски.
— Я закурю.
Она глубоко затянулась. Я разглядел зажигалку, не моя. Та была массивнее, с золотой кнопкой.
— Сколько себя помню, всегда рвалась в Париж! Но тот Париж, который я выдумала себе, был другой... Этот обыкновенный!
Потом я вышла замуж. Вы его не знаете. Он — казахский посол. Скорее, я вышла замуж за Париж, а не за него. Но он хороший, добрый человек...
Да, я живу прямо там. Анри Жид 77, вход со двора, под лестницей...
Я и француза-то живого еще не видела. Под боком у нас — итальянцы, каждую ночь — фиеста! Еще один сосед — настоящий русский алкаш. Так и живем. По утрам дерганная итальянка вывешивает за окно простыни. А мы — флаг!
— Саре-сан, — окликнул ее Мэйтэйсзнсзем, — почему вы не поставили на тот столик чистое тедзубати?
— Извините...
Я несу по уходящей из-под ног палубе чаши с благовонной водой для омовения пальцев. На дне дрожат золотые рыбки. С каждым шагом Злата становится ближе и ближе, яснее ее лицо. (Мне слышится: "Я с нею!"). Загорелый затылок, перламутровый блеск раковины-зажима. Мне кажется, что я иду к ней долго-долго, не через маленький, обкуренный благовониями зал, а через всю Францию, переступая отяжелевшие виноградники, заросшие мхом замки... — в Казань, окутанную золотой пылью.
На моих глазах свежие фрукты на подносах превращаются в безвкусные натюрморты на потолках мещанского ресторана "Казань".
Я испытал на себе самый изощренный рецепт испанских кулинаров. Я почувствовал себя черным угрем, в которого впивается острый соус, которому втирают перец в глаза.
"Здравствуй, Злата, — я с опаской пробую это имя на вкус. И тусклое золото на макушке Никольской церкви в первых лучах солнца. — Только не поднимай головы, можешь умереть. Смотри на меня сквозь полный бокал! Ты никогда не узнаешь, что тот, кого ты искала, стоял рядом..."
Я осторожно ставлю чаши на край стола и касаюсь ее локтя. Ноздри жадно втягивают запах. Запах, которым пропахли подушки в моем казанском доме. Ты ушла из моей жизни и унесла свои запахи, которые уравновешивали мои...
Я повторяю про себя: "Мой адрес — Бордо вив, 8. Спросить Саре-сан. У меня всегда горит допоздна свет. Я курю, читаю Камю.
Иногда у меня бывают мужчины. Японцы. Тогда на чердаке пахнет благовониями, подогретым саке и... японцами. Они пахнут креветками, морем и сырыми от волн электричками."
— Спасибо. Еще, пожалуйста...
"Бордо вив, 8... Бордо вив..."
Я стоял за твоей спиной и дрожал... Я мог бы сейчас перевернуть все столики, открутить голову бронзовому Тэнгу (мифологический дракон) в фонтане, вышвырнуть вон из Парижа японцев! Я бы... А ты мне сказала бесстрастно: "Спасибо, мэм!"
Я развернулся, зло глянул на хозяина к спустился в дымный трюм кухни. Что я мог теперь делать — бить тарелки? Втыкать ножи в расхлябанное тело сома? Я плакал, как женщина, потому что я был — женщина!
— Саре-сан, вы нездоровы? — хозяин недовольно покачал головой.
Я ему сказала по-татарски что-то про свинью, про задницу...
Я пробежал мимо вас: граф Миппипопуло брызгал омарами. Злата впустую щелкала зажигалкой, Брет напилась...
Я прошел, сквозь стеклянную дверь, на перекрестке купил желтые гладиолусы — Дебби Турк. Вернулся и положил их у порога.
На Саре-сан оглядывались прохожие, она плелась, стащив с себя потный такасимада и мела им брусчатку. Ей казалось, что Булсара шел рядом и свободно входил в нее и проходил насквозь. Ее трясло. Она казалась себе двуполым чудовищем.
Она шла и старалась думать о тайваньских ныряльщиках, о личности Радулеску, глубокого знатока баховского творчества, о способе В.П.Кожукова по уничтожению четвертной девитации с помощью судового инклинатора, о лесте — пыльном ветре в районе Каира. Она вспоминала какие-то дурацкие стихи:
Меня в Азии ждут миллионы голодных людей,
Я обязан как можно скорее вернуться туда,
Показаться им в красной рубахе своей...
Но Саре-сан не думал о Злате, фыркал, выдыхал ноздрями, пытаясь забыть запах...
Булсара и не заметила, как очутилась посреди своей комнаты. Она думала, что сойдет с ума.
В голове дул суховей, обжигая цветные образы из прошлого: тяжелая кувшинка в руке, мокрая ладонь, которую пригибает к земле сильная дождевая струя, золотой линь, покусывающий палец и тут же, всюду, везде, она! С удочкой, зонтом, с купальным полотенцем через смуглое плечо. Злата смеется, журчит, что-то кричит мне с того берега.
Сара, наверное, так бы и сошла с ума, если бы не пучок обыкновенного укропа, растущий на подоконнике. Симметричное расположение веточек, нежный цвет успокоили ее. Сара заснула, проспала целый день и проснулась слабая, как после тяжелой болезни.
Не рискнув обратиться к врачу, она взяла в библиотеке медицинский справочник: "Гермафродит, сын мифических Гермеса и Афродиты", — прочитала она и мысленно поблагодарила авторов зато, что ее с первых страниц не унижают.
"При истинно г. вид наружных и внутренних половых органов, тип волосяного покрова, молочные железы, строение скелета, характер голоса, психика могут быть крайне разнообразны."
"Врач-эндокринолог Роберт Грипблат утверждает, что Наполеон I не был отравлен мышьяком, а скончался от гормонального заболевания, которое постепенно превращало его в женщину".
"Но с чего я взяла, что я г.? — вдруг засомневалась Сара. — Я женщина, я нравлюсь мужчинам! И был ли мальчик?"
—Посмотри, у меня есть его зажигалка, — Злата положила на стол зажигалку с золотой кнопкой, — ее только надо заправить.
— Если хочешь, мы можем связаться с "Русским домом", может, они чем-нибудь помогут, — молодой мулат, поблескивая запонками, взял ее за руку. — Кажется, они сидят в замке Монжерон...
— Ты думаешь, "Русский дом" подскажет, где искать татарина?
— У моей подруги, — вступила в разговор женщина в темной вуальке, скрывающей косоглазие, — сын погиб в Афганистане. Она рассказывала всем, что в день его смерти, ночью, под окнами маршировал военный оркестрик лилипутов. Она вынесла им тарелку горохового супа.
Солдаты утонули... Потом ее увезли на Волкова.*
Злата с паузами прочла сама себе:
Там прячет села медные вода
Червонно-золотые города...
Там у лосей из мрамора рога.
Стоглавый змей скрывает берега.
Там водяная ведьма каждый год
По мальчику иль девочке берет...
Женщина в вуальке, промакая салфеткой винное пятно на столе, продолжила:
— В театре я играла немного, последняя моя роль, которая состарила меня, выбила из жизни — роль героини, у которой погиб ребенок и которая сама находилась на грани смерти. Не хотелось вроде "умирать", падая на сцену. Тогда мы с режиссером придумали вот что: героиня попадала в другой мир и там встречалась со своим ребенком, что обозначало смерть.
Ей было тяжело говорить, лицо покрылось пятнами, она мяла в руках рисовый шарик:
— Я с большим увлечением играла. И однажды, придя в гримерную, я увидела в зеркале совершенно иного человека, незнакомую мне женщину. Я испугалась. Это было страшное перевоплощение, потому что в свою душу я впустила кого-то...
_________________________________________
* т.е. в психдиспансер на ул. Волкова в Казани.
Саре-сан увидела в дыму благовонных палочек игрушечный город, трамваи тренькали звоночками, девочка пускала "зайчика" в глаза городовому. На белокаменном Кремле сидел двуглавый орел. Саре-сан шла по Воскресенской улице, от скуки читала вывески: "Фотографический институт Г. Ф. Локке", редакция газеты "Казанский телеграф"...
Она остановилась в гостинице "Франция" с окнами на ресторан "Китай", откуда иногда долетали звуки стукающихся стеклянных шариков и щекочущие запахи рыбных блюд.
Метрдотель, чрезмерно надушенный терпким одеколоном, чуть-чуть заглушающим запах водки, склонился над ней:
— Мамзель! У нас приличное заведение! Во "Францию" басурман не пускают! У нас здесь еще Европа! — он носком ботинка незаметно хрустнул чем-то, — кругом французские рожи: синематограф "Буфф", парикмахерская Жака Дюваля, "Жирардовские мануфактуры"... Что еще надо?! Но если мамзель ищет экзотического, то в "Русской Баварии" подают эт* с лапшой, но... никогда не ешьте на голодный желудок, голубушка! Сначала вчерашних щец похлебать, ломоть хлеба с кусищем мяса, все это хреном припорошить и огурцом соленым внутрь протолкать, апосля третий графинчик заказывать можно...
Саре-сан прикрыла глаза, выронила из рук веер... Майский влажный ветерок шевелил ее юбки, луч света, преломляясь в окне, золотил сапожки на высокой шнуровке.
"Моя память, будто глаза вовнутрь. Два прожектора маются во мгле, слабо высвечивая кромку горизонта и заснувшие круглые облака... Но вот полоснут по бегущему через поле человеку, запляшут вокруг него, высвечивая, то испуганные глаза, то перекошенный рот."
— Здравствуй, отец!
— Сынок! ..
Саре-сан очнулась, толкнула оконную раму, разогнала сладкий дымок. Вытащила из-под кровати картину, обернутую в клеенку. Сорвала веревки. Точильщик сверкнул ножом, посыпая голландскую грязь огненными брызгами.
Саре-сан отыскала на стене гвоздь, повесила. Из чемодана, не открываемого с самого момента приезда из Казани, она достала плевательницу и огромную морскую раковину. В комнате зашумело море и тихо-тихо заиграла скрипочка.
Саре-сан вспомнила казанское утро. Полированный журнальный столик, с которого сквозняк смел газеты. Осталась только морская раковина с вывернутыми, влажными губами — подарок Златы, привезенный ею из Коктебеля. От раковины пахло похотью, и Булсара не знал, что с ней делать. Она возбуждала его. Саре-сан приподняла сорочки Дюлы и увидела фотографию рисующего мальчика. Она провела пальцем по его головке...
Значит, мальчик все - таки был?!
________________________________________
* метродотель путает слова "эт"(собака) и "ат"(лошадь).
В дверь постучали, она встрепенулась, быстренько привела себя в порядок.
На пороге стоил улыбчивый японец, коммерсант из фирмы "Отаки", он часто ходил сюда, тоскуя по гейшам. Был он родом из Хакусака, а может быть, так его звали. Они почти не разговаривали, она поставила пластинку с музыкой кото, приготовила кутитори,* подогрела саке....
Он быстро опьянел, расслабил галстук и и стал молоть чепуху:
—Я почему согласился ехать во Францию? Только здесь можно поесть разные японские кушанья — хочешь в стиле стихов эпохи Тэммэй, хочешь — в стиле Манъесю. А в Японии что: куда ни пойди — написано одно, а на деле выходит другое!
Для меня Япония — это сакэ, гейша и (ха-ха) — ханагами!"**
—Хакусака постепенно раздевался.
— Ты не слушай меня, но мне больше нравятся европейские женщины, у них ноги длиннее. А японки как лошади Пржевальского... Я хожу к тебе из чувства патриотизма. Дерьмовое чувство!
...Казалось, что он протолкнул свою штуку ей в голову и там шевелил мозгами, будя старые образы, выталкивая из извилин позабытые русские слова вперемешку с татарскими.
—О, Алла, хазер,*** ой! Я не могу...
Хакусака кусал ее во второй подбородок. Он раздвигал складки и отыскивал на теле чего-то такое, о существовании которого уже позабыла и она сама. Саре-сан хихикала, плакала, но не мешала Хакусаке лазить по ней и исследовать ее тело.
"Я хочу родить сына, — сердце у Саре-сан екнуло, — у меня это должно получиться! .. Если у меня будет сын, я назову его... — и вдруг из ее сознания выплыло имя Конор. — Да, мне нравится это имя, я так и назову своего мальчика .
С этих пор она стала носить в паху статуэтку яшмового Будды. Кто-то сказал ей, что яшма излечивает от бесплодия. Она каждый день ощупывала свой живот, подолгу крутилась около зеркала. Она сантиметром фиксировала каждый миллиметр. Живот действительно рос. Она порхала, баловала себя дорогими конфетами, фруктами...
Собралась было шить пеленки, распашонки... Но начавшаяся слабость и головокружение помешали ей.
_________________________________________
* закуска к водке
** бумажные носовые платки
*** сейчас (тат.)
Постепенно она утрачивала связь со своим телом и стала с опаской наблюдать за ним, как бы со стороны. Ей казалось, что теперь каждый кусок бисквитного торта или даже пучок моркови заметно наращивал ее вялые мышцы, множил моржовые складки. Каждое движение вызывало колыхание большой дряблой массы.
И то, что ноги не распухли, лишь подчеркивало дисгармонию тела. Тело раскачивалось, как стог сена на шестах. Оно тащило в себе готовые вырваться на волю прелые запахи. Изысканные французские духи, которыми она обливалась, лишь создали вокруг тела удушливый туман.
Она напоминала сама себе хрипящий вулкан, перевернутый вниз кратером. Бывали дни, когда кратер просыпался, это было сушим адом. Он издавал такие неприличные звуки, что Сару тошнило. Она испытывала к себе отвращение. Старость пришла к ней именно снизу, и она не добралась пока только до глаз. А глаза были такие, будто в стоге сена спряталась маленькая девочка.
Вдобавок ко всему еще и сама Природа как бы отреклась от нее. Иногда безумный порыв ветра так поддавал ее под зад пудовой калиткой, что в глазах вспыхивала неоновая реклама. Еще и молния сожгла дотла ее любимый дубок в Булонском лесу. Она сидела на горячей скамейке и тихо материлась. Или вот селедочная косточка впивалась в горло, Сара начинала плеваться и хрюкать, и ее выгоняли из благотворительной столовки.
Ей долго приходилось по утрам собирать свое лицо в нечто единое. Она усердно, как картограф, вычерчивала тонюсенькими карандашами линии несуществующих островов. Слюнявила свое лицо, терла его картошкой, артишоками, а когда кто-то принес банан, она употребила и его. У нее создавалось впечатление, что лицо — животное, пусть доброе, но прожорливое. Вдобавок ко всему у нее в горле постоянно что-то клокотало, а иногда даже звучали бравурные песенки. Она подумала, что там поселился маленький человечек.
С каждым днем Саре становилось все хуже. Ей казалось, что в хрусталики глаз зашиты маленькие микроскопинки. Она так ясно видела трещинки на своих руках и с ужасом наблюдала, как туда заползает всякая гадость с ножами и усиками. Сара обдавала руки кипятком и вскрикивала от боли. Входные ручки, полы, обувь, даже апельсины... — все это она обрабатывала стиральным порошком.
Теперь покинуть пределы квартирки для нее было истинным мучением. Париж был настоящей клоакой: навозные мухи, рыжие тараканы, микробы — все это караулило Сару.
Однажды в два часа ночи из туалетной комнаты послышался глубокий вздох, потом раздалось клокотание. Сара побежала на звуки, поскользнулась и ударилась подбородком о край унитаза.
Ребенок на экране рентгена превратился в темную опухоль. Саре показалось, что ей показывают маленькую трагедию в театре теней.
В старинную клинику Валь-де-Грас не заглядывали лучи солнца. По утрам дворник включал фонтан и отряхивал от росы ковер плюща, который тянулся до пятого этажа. Улитки заползали по ночам под одеяло и облепляли холодные ноги Сары.
Она целыми днями лежала, смотрела на трещинки в потолке и ни с кем не разговаривала.
Однажды она услышала сквозь приоткрытую дверь, как врач сказал кому-то: "Comment se fait-il qu'll e ait sur la terre une femme seule des esperee?"*
"Надо же! — удивилась она. — Не только милые улитки думают обо мне..."
Эй, ползи, ползи,
веселей ползи, улитка,
на вершину Фудзи!
За все время болезни ее навестила только консьержка. Она пронесла в палату фляжку с водкой и еще теплые блины.
— В России теперь масленица, дорогая! — она поцеловала ее в лоб. — А это, — она указала на прикрытый газеткой столик, — поможет тебе снова стать русской...
Сара заплакала:
— Хочу домой! Я хочу помочить ноги в Кабане! Я татарка!
— Брось, какая ты татарка?! Я приведу к тебе священника... тебе станет легче!
Ой-ой, мне больно! Пусть сделают укол...
— Сестра!
...Вскоре Сару навестил русский священник отец Павел. Он распахнул окно, впустил апрельский воздух. Ветерок пошевелил на голове Сары прядь седых волос. Ей показалось, что это елейная рука священника гладит ее.
Она лежала неподвижно, не чувствуя своего высохшего тела. Золотая Библия в его руках казалась тяжелой; она тайно мерцала и была единственной роскошью в этой убогой палате.
Отец Павел распевал что-то, рисовал в воздухе перстами кресты. Холодная вода из серебряной чаши росой стекала с Библии, окропляла белое лицо Сары.
Она закрыла глаза и увидела июльский полдень. От выбрасывающихся на берег волн речная галька шумела. Испарения приподнимали над водой "омики", растягивая, как жевательную резинку головы пловцам... Она увидела смуглого парня, который шел с пристани по воде, не засучив брюк.
Зной звенел в воздухе, солнце превращало осколок бутылочного стекла в изумруд...
— По святцам сегодня день Святой Марии... Раба божья Мария.
— По фамилии как будет? — спросил консьержку дьякон.
— Кучумова...
— Запиши, диакон, Докучаевой, — повелел отец Павел.
— Да хранит Господь...
Булсара стоял в плавках у верстака. Золотистые стружки, вылетая из-под рубанка, зависали на волосатой груди. Он срывал ртом фиолетовые сливы, нависающие над ним. Далеко сплевывал косточки.
Cара стояла за калиткой и не могла открыть ее.
— Булсара!
— Что она говорит?
— Бредит. Зовет кого-то.
Отец Павел продолжал свое:
— Нам не постичь Бога! Мы лишь мелкие частички, фрагменты огромной картины мира!
— Воистину так! — закивал головой диакон, — мы с Глафирой тоже так думаем. Сара увидела, как к Булсаре подбежал мальчик и он набрал ему в шапочку слив.
— Это Конор! Иди же сюда, иди! — Сара заметалась в постели. — Хочу к Конору! Отпустите меня в Казань!
— ...Отпускаю грехи твои!
...Сара увидела, как к маленькой пристани подходит огромный пароход. Она взошла на палубу, мерцающую огоньками. И седой капитан сказал ей, показывая на светящийся циферблат: "Мы уже давно ждем вас!"
Отец Павел надел на нее золотой крестик, он был невесом, но она почувствовала его лед.
— Холодно! Ит ис колд...
Хлопнули оконные ставни. Капитан накинул ей на плечи свой китель. Она вытащила руки на шершавую поверхность одеяла, сложила их на животе и зашептала:
—И Алла, рахмани рахим...
Дальше она не помнила и повторяла эту фразу сотни раз.
Отец Павел перекрестил ее и быстро вышел. Капитан взял ее под руку:
— Ну-с, теперь вы моя!
__________________________________________
*-Как это могло случиться, что на свете живет такая одинокая женщина? (фран.)
Старуха тяжело взобралась на холм, убрала с ледяного локтя белый лепесток. Сдернула с головы шаль. И ее жидкие волосы, стянутые в тугие косицы, заплясали на ветру, как змеи. Из темноты выплыл пароход, белый и громадный, как многоэтажный дом. И было в нем что-то от нового микрорайона — свежее и радостное, еще не обжитое смертью.
Старуха вытащила изпод камня топор, отерла пучком травы лезвие. Она путалась в узелках тропинки. Торопилась. Волосы цеплялись за слоистые скалы, она обрывала их. Наконец, прыгнула в черную воду. Юбки вздулись пузырем, старуха хлопнула по ним и поплыла.
Над водой пылали сусально большие буквы "Адмирал Нахимов", огни чертили знаки оберега по воде, была слышна музыка из каюты и негромкие голоса:
— Прижмись ко мне, Конор, не то замерзнешь.
Злата приобняла мальчика. Из светящейся двери вышел Булсара, неся в руке шерстяную кофту.
— Прочти мне что-нибудь, — попросила она. Он подумал немного и тихо прочитал:
Как хорошо, что в общем вешнем шуме
Милей всего твой голос голубой,
Что, умирая, я еще не умер
И перед смертью встретился с тобой!
— Не хочу о смерти!
— Это не о смерти...
Конор смотрел вдаль, на черный лес и кровяной свет в избах.
— О чем ты думаешь, сынок?
— Мне страшно. Хорошо, что мы не живем здесь, а только проплываем!
— А я видел по ночам этот берег, отчетливо — до каждого кустика, изгиба тропинки...
Булсара разжал пальцы и показал белесый "блинчик", — вот мой "крестик"!
После похорон Сары в комнату ворвались какие-то подозрительные типы в шляпах, глубоко надвинутых на глаза.
Консьержка перепугалась и закрылась в своей комнате. Ее дрожащий палец хаотично крутил диск, так что вместо полицейского участка она все время попадала то в приют, то в миграционную службу. Они перевернули все вверх дном, вспороли матрац, выпотрошили подушки...
Когда спускались вниз, консьержка слышала, как один зло выругался: Одно г.! Никакого тебе золота!!!
На следующий день консьержка позвонила в посольство Казахстана и попросила к телефону Золтанат Назарбаеву:
— Извините, ваш телефон мне оставила Саре-сан, она просила... Ах, я не знаю! Меня просто попросили... Мне нужно передать вам вещи от какого-то Барсалы. Господи, эти заморские имена! Сейчас прочитаю по слогам: Бул-са-ра, поняли, да? Бордо Вив, 8...
Целый день шумел дождь. Когда они вошли в квартирку Сары, окна были распахнуты и комната залита водой.
Злата взяла с подоконника пухлую папку, и из нее потекли чернильные ручьи. Она раскрыла первую страницу, отлепила вторую, третью... Разводы были похожи на брызги сочных слив, а некоторые буквы выросли до размеров голубых гвоздик.
Она закрыла папку и расшифровала еле заметную надпись по следам, процарапанным пером: "Роман, в стихах "Слезы в небесах".
— "Ut pictura poesis"* — вспомнила она.
В пододеяльнике она нащупала сверток. Развернула газетку, там оказалась плевательница. Она обратила внимание, что газета была на русском, в глаза бросилось:
КАЗАНСКИЙ ЦИРК
предлагает населению оплатой за наличный расчет
органическое удобрение (конский навоз)
На полях была пометка его рукой: "Узнать, нельзя ли почтой?" Она подняла глаза и увидела знакомого точильщика. Только теперь он таял на глазах. От сырости краска взбухла. Коричневая, будто обгоревшая кожа на грубом лице точильщика отслоилась, и из глубины проступило женское лицо с ренуаровскими глазами, жужжащими, как пчелки.
Злата пальцами потянула краешек отскочившей полоски и высвободила молодое тело, облитое золотым лучом изнутри.
— Я так и не нашла его... Мне показали место на Биянкурском кладбище, где он похоронен. Я купила его любимые желтые тюльпаны, прихожу...
Я ничего не могу понять, где он? Под этой черной плитой, на которой написано: МАРИЯ ДОКУЧАЕВА ?
Я не верю вам!
________________________________
* поэзия как живопись
P.S. Все случайные неточности в романе — нарочиты.