Я
твердо верю в то, что ни во что не верю.
Мальстрем в мозгу, гроза в небритой голове.
Мне хочется в ночи завыть подобно зверю
B злобно поскакать по выженной траве.
Мне хочется туда, где ямы и отбросы,
Где пеной брызгая с лохмотьев серых губ,
Гиены всей земли как будто пылесосы
С надрывным воем жрут вонючий скользкий труп.
Я зол, война дворцам, парашам — мир и слава,
Ничтожества — душить руками вас готов.
В сортире на стене свободно и кроваво
Хочу писать стихи мозгами дураков.
Водопроводные
трубы звенят и гудят,
И унитазы, как чуткие белые уши.
В комнате рядом унылые люди сидят,
Вместо подушек под зад, подложив свои души.
Со стелажей, с перплетов классических книг
Ссмотрит на них полновесная толстая фига.
В комнату входит , согнувшись, беззубый старик.
Посох в руках и большая ржаная коврига.
Он предлагает собравшимся горький свой хлеб.
Но на беззубые хари взирая в смущении, он понимает,
Насколько он глуп и нелеп
Вынужден старец покинуть, крестясь, помещенье.
На тротуаре он кормит, смеясь, голубей.
Хлеб отправляется в клюв, перепачканный гнилью.
Голуби гадят, взлетая, с небес на людей.
Глупые птахи, на что же вы тратите крылья?
О
горько так в саду корова плачет!
И мочит дождь ее как будто тряпку.
То высунет из-под себя, то спрячет
свою больную сморщенную лапку.
Понятно ей - за ней сейчас приедет
машина, увозящая на бойню.
И в помыслах она уже не бредит
родить ребенка, а быть может, двойню.
Ей человек всегда служил кумиром.
В своих мечтах крепя союз с ним прочный
она как туча вздыбилась над миром,
чтоб разразиться молнией молочной.
Она не знает, что по Эпикуру
она свою не может гибель встретить,
почувствовать, как ей сдирают шкуру
и как чернилами ей будут тушу метить.
Отрежут голову и вымя. Шкура
пойдет на утепление подвала.
Ей страшно, потому что Эпикура
она, как видно, в детстве не читала.
Глубокоуважаемая
редакция придуманного мной журнала!
Пишет вам Ваш будущий пожиратель, а ныне друг.
Многие читатели считают, что я хищный паук,
Губительно сосущий и жрущий, впускающий жадное жало.
Право, мне так неприятно, потому что добра лишь хочу я.
Спешу заявить откровенно всем, что готов я
Прийти на помощь любому, беду почуя.
А так не тревожу никого и не ем.
Я так устал от этих незрелых суждений.
Незрелый живой человек — не предмет моих вожделений.
Я не убийца, я ем только то мертвое мясо,
Которое так не любил Лева Толстой.
Я категорически против ядерного боеприпаса —
Скучно грызть радиоактивный труп на земле пустой.
Я гуманист и не хочу смерти жертвам невинным
И о том заявляю открыто всем.
Но если Вы умрете по каким-то своим причинам,
То я с удовольствием Вас съем.
Студни
невинных медуз море выносит сушиться.
Глядя на женщин горячих я поедаю арбуз.
Чайки вопят в синеве. Весел ликующий плач их.
Ветер, любовь и забавы пляшут вертясь в голове.
Где-то за дымкой хребты дремлют как будто удавы.
Горная, снежная дива гордо глядит с высоты.
Радостно в "Трех Журавлях" пьется веселое пиво,
И бесшабашное солнце с треском горит в небесах.
Зима.
Мороз трескучий.
На улице голой женщины не увидишь.
И рыщет соглядатай,
фонариком тусклым
светит за темной кучей.
Кусаю я чей-то палец,
а он пузырчаткой болен —
противный, мятый.
Утыкан снег крестами,
как будто сбежала
вышивка с дамских пялец.
И в глубине холодной
вздыхает покойник
грезит о милой даме.
О
чем поют зимой под ветром камыши
седых ночных болот, вмороженные в лед?
О чем свистит вверху бездумный свежий вихрь
раскачивая там концы ветвей берез?
С двенадцати шагов березы без листвы
похожи на фонтан плакучих, гибких струй.
Но если подойти вплотную и взглянуть
вдоль бледного ствола, покажется тогда —
доисторический чудовищный укроп
разросся пышно здесь на плесени снегов.
Или белесая, мертвецкая рука
суставы жуткие воздела грозно в ночь.
А отойдешь на шаг — текучий зыбкий шар,
большой паучий дом, сеть трещин в небесах,
серебряный сачок для ловли диких звезд.