ЮРИЙ БОРИСОВ

• ГАМНА ТАКАЯ!
• АВТОРИТИЕТ КОМАНДИРА
• КОРКА
• ПОЧЕТНЫЙ КРАСНОАРМЕЕЦ
• ЭКСПОРТНЫЙ РАССОЛ
• КРАСНАЯ ШПАЛА
• ПОКАЖИ ЗВЕЗДОЧКУ
• У ВОЖДЯ И МЕЖДОМЕТИЕ — ПРИКАЗ
• ЖУКОВ
• ТОЛБУХИН
• РОКОССОВСКИЙ
• ТАМ НЕТ НИКАКОЙ ОШИБКИ
• СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
• СЛУЧАЙ НА ШОССЕ
• СПАСИБО ПИСАРЯ
• СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ СМЕТАНКО
• ПОДПОЛКОВНИК НОВИКОВ
• ПОЛКОВНИК ТИХОНЧУК
• СИГАРЕТА "ЯВА", ВЫПУЩЕНАЯ ФАБРИКОЙ "ДУКАТ"

    Старшины Красной Армии до войны были, как правило, из царских еще фельдфебелей. И изменение идеологии службы на них сказалось весьма и весьма формально. Если до Октябрьского переворота они орали на солдат: "Выходи на молитву! Гамна такая!", то после него долго еще в казармах Рабоче-Крестьянской Красной Армии разносилось: "Выходи на пение Интернационала, Гамна такая!"

    Яков Михайлович Крейзер — будущий Герой Советского Союза и генерал армии, в тридцатом году командовал первой учебной ротой первого батальона первого полка Московской пролетарской дивизии. Мой отец тогда был в той роте курсантом. От него я эту историю и слышал.
    Как-то раз, после учений ,построил он батальон в каре на плацу и ведет разбор:
    — Товарищи бойцы и командиры, сегодняшние учения в общем прошли неплохо, но есть отдельные недостатки в нашей боевой подготовке...
    Тут жена Крейзера подходит к строю, каблучками по плацу цокая. И завет его:
    — Яша.
    Крейзер на неё ноль внимания и продолжает разбор.
    Жена комбата капризно стукнула каблуком об асфальт и взвизгнула:
    — Яша, я кому сказала!
    Тут весь батальон затаил дыхание гаденько: комбат-то наш подкаблучник! Авторитета заслуженного тяжкими трудами у подчиненных как ни бывало. В армии даже трусость прощают легче, чем такое...
    Но Крейзер, развернувшись в пол оборота, металлическим голосом спокойно произнес:
    — Я тебе, еб твою мать, дам Яша. Марш домой!
    Как он потом дома с женой разбирался — никто не знает, но авторитет у батальона восстановил полностью.

    В 1932 году, летом, приехал инспектировать Московскую Пролетарскую дивизию будущий враг народа комкор Корк.
    Тогда траву в зеленый цвет красить и снег белить к приезду высокого начальства еще не в моде было, но приказ: убрать как следует территорию — был.
    Идет высокое начальство по аллее военного городка. Один, без свиты, и видит: большое облако пыли приближается. А в самом центре этого рукотворного торнадо молоденький красноармеец метлой машет.
    Комкор его участливо спрашивает:
    — Голубчик, что ж ты пылишь так сильно?
    — Да тут какая-то корка едет. Вот и метем, чтоб по чистому ходила. Ты, батя, отойди. Мне некогда лясы точить.

    В тридцатые годы известный театральный режиссер Всеволод Мейерхольд был почетный красноармейцем первой роты первого батальона первого полка Московской Пролетарской дивизии. Естественно только до своего ареста.
    И вот на каждой вечерней поверке его фамилию выкрикивали первой, как почетную, вне алфавита. И когда на поверке присутствовали командиры, то на вызов: "Красноармеец Мейерхольд" следовал бодрый уставной ответ:
    — Находиться на выполнении ответственного задания партии и правительства.
    Но если командиров на мероприятии не было, то обязательно кто-то, под общий хохот, старшине отвечал:
    — В самовольной отлучке.

    Поднимает политрук на политзанятиях бойца и спрашивает:
    — Какая дисциплина была в царской армии.
    Боец заученно оттарабанивает:
    — Палочная.
    — Молодец. — хвалит его политрук и продолжает пытать:
    — А какая дисциплина в нашей Рабоче-Крестьянской Красной армии?
    — Железная. — не моргнув глазом отзывается боец.
    Политрук усмехнулся, но поправлять бойца не стал. Вызвал старшину и переменил тему:
    — Товарищ, старшина, что мы экспортируем из Китая?
    Старшина с похмела лоб давит, но ничего такого припомнить не может. Политрук уже себя ругает, что старого сверхсрочника, ветерана гражданской войны, перед сопляками позорит, и тут же ему вопрос наводящий, прямо подсказку:
    — Вот вы утром, как только проснетесь, что сразу пьете?
    Старшина глаза округлил и озадаченно вопрошает:
    — Неужто рассол?!

    В 1935 году, при переходе в РККА на персональные звания, один комполка (воинское звание тогдашнее — на петлице три "шпалы") недовольный тем, что его аттестовали всего на майора (в петлице две "шпалы") вместо полковника (звания подполковник до 1939 года в Красной Армии не существовало и полковник до 1939 года носил в петлице три "шпалы", и одну "шпалу" носил капитан), обратился с жалобой к народному комиссару обороны СССР.
    Ворошилов позвал Буденного, как главного инспектора кавалерии, сделали этому комполка еще один кавалерийский экзамен и по его результатам сняли с комполка еще одну "шпалу". Капитаном вообще сделали.
    Что б другим жаловаться было неповадно.

    Военно-морской базой Балтийского флота Ханко, арендованной добровольно-принудительно у Финляндии в сороковом году, командовал занятный комендант в чине капитана первого ранга, что по тогдашней табели о рангах соответсвовало комбригу.
    Наставляя патрули перед службой, оный каперанг всегда особо оговаривал, что пьяную "махру" — так он называл любых сухопутных военнослужащих — забирать на губу беспощадно, а вот матросам обязательно сортировку производить. Если пьяный краснофлотец валяется на улице головой в сторону экипажа, то пусть себе валяется. Прочухается и сам в часть приползет. Но если его голова на другой румб повернута, то тут уж, без разговоров, на гауптвахту.
    Если же самому каперангу случиться пьяного матросика повстречать. Такого, что на ногах едва держится, но лыка уже не вяжет, то обязательно попросит у него звездочку на бескозырке показать. Покажет — молодец, гуляй дальше. А нет — извини — на губу.
    И вот разочек попадается ему пьяный в дымину краснофлотец — старшина второй статьи — у которого бескозырка на голове задом наперед одета и ленточки по обоим крыльям носа свисают, якорями нахально блестя.     Его каперанг, натурально, тормозит и свой сакраментальный вопрос задает:
    — Покажи звездочку.
    Старшина с себя беску резким движением срывает и другой рукой прям по кокарде точно стукает, без промаха, хоть и не глядя:
    — А вот...
    И лыбится, пьяно-довольно, неутомимо борясь с земным тяготением.

    В тридцать восьмом году загребли органы по делу Тухачевского одного комдива. А гребли тогда армию не то, чтобы под гребеночку, а чуть ли не всех подряд.
    И был у этого комдива сын — саперный капитан. Узнав об аресте отца, сел капитан у себя дома на тревожный чемоданчик и ждет, когда и его повяжут самого, как сына врага народа.
    А в это время его батальон занимает первое место по РККА среди инженерных войск.
    Тогда как водилось: победители всеармейского
    соревнования без наград не оставались. Кому орден, кому фотоаппарат, кому путевку бесплатную в Сочи... Утверждал эти списки лично Сталин.
    И вот начальник ПурККА армейский комиссар первого ранга Мехлис кладет этот список на рабочий стол Сталину.
    Вождь только спросил:
    — Все комбаты члены партии?
    — Все. -отвечает Мехлис, — Кроме капитана такого-то.
    -Тц-тц-тц-тц — прицокивая языком покачал головой вождь мирового пролетариата и размашисто подписал список толстым синим карандашом: «И.С.»
    Вечером того же дня на квартиру к этому капитану, в мыле, прибегает комиссар дивизии и с порога кричит:
    — Пиши заявление! Завтра тебя в партию принимаем!

    В сорок втором году служил мой отец, в чине майора, представителем Наркомата обороны СССР по инженерным войскам. Работа чисто московская числилась, тыловая (после того, как немцев отогнали от Москвы на сто пятьдесят километров все фронтовые надбавки со всех в Москве поснимали), но постоянно отец мотался по всем фронтам в самые критические точки. Представители Ставки координировали действия фронтов и армий, представители Наркомата обороны — отдельных частей и соединений.
    На Курскую дугу отец привез новейшие мины, разработанные против "тигров", только что сконструированные. Но припозднился изготовитель, как ни гнал, и минные поля, как положено ставить было уже некогда. Разбрасывали мины, как коровьи лепехи с грузовиков на ходу, в пределах видимости наступающих танков противника... Всякое бывало на этой "непыльной" работенке. Но не об этом мой рассказ.
    В тот год, под Великими Луками встретил отец своего однокашника по довоенной службе в Пролетарской дивизии. Тот, тоже уже майор, переправой там командовал. Естественно за встречу такую, в избушке паромщика, водочкой баловались. Водка у отца с Москвы еще была, а закуску местный майор, на правах хозяина, организовал.
    Сидят, память общую ворошат. Пока ворошили смеркаться стало. Тут, глядят, в окошко свет бьет. Две машины, дорогу фарами освещая, катят к переправе. А приказ по фронту наистрожайший был: езда в темноте со включенными фарами запрещена. Очень тогда "мессеры" в свободной охоте лютовали.
    Майор полушубок накинул и к машинам наперерез из избушки с матюгами:
    — Стой! Приказываю выключить фары! Кому, мать твою ёб, сказано!!!
    Тут машины — "эмка" и "ЗиС-101" — останавливаются. Из передней машины неторопливо вылезает кряжистый мужик в белой бекеше без головного убора и, с ходу, майору по морде. С правой руки и с левой.
    Отец на мороз как был выскочил: помогать другу махаться, но машины уже по склону к реке спускались.
    Майор, выплюнув на ладонь выбитый резец, взвыл:
    — Во, Мить, ты только глянь... Твою мать! Где только так бить выучился, сука. Ежа ему в жопу!
    — Кто был-то? — спросил отец.
    — Кто? Кто?.. Конь в кожаном пальто! — завелся майор на визг и, смачно харкнув сукровицей, слепил себе снежок охладить распухающую губу, и, сквозь снег передразнил недавнего партнера по "медитации":
    — "Ставка сама знает, как ей ездить!"
    — Ты можешь внятно сказать: кто это был? Я его в Москве достану, будь спокоен.
    — Достань... Жуков это! Чтоб ему бабы не давали!
    — Он всегда такой злобный?
    — Нееее... — улыбнулся майор, — сегодня он как раз добрый. Злой он нашего брата пачками расстреливает.

    Летом 1943 года 12-я отдельная штурмовая инженерно-саперная бригада РВГК (впоследствии Мелитопольская, краснознаменная и единственное инженерное соединение, которое за время войны заработала четыре ордена) выдвигалась к Мелитополю навстречу будущей славе. Командовал бригадой Петр Григорьевич Павлов (будущий министр обороны Болгарии Петр Павлович Панчевский), а мой отец, тогда еще в чине майора, Борисов Дмитрий Сергеевич был в ней начальником штаба.
    Автобатальоны, которые перевозили бригаду — а это пять отдельных штурмовых батальонов, не считая служб — не дойдя до Мелитополя, встали как вкопанные, едва послышалась канонада битвы. Встали, как ишаки и ни в какую. Скандал между господами командирами, как положено с матюгами и чуть ли не до мордобоя. Павлов перед командирами автобатов кольтом машет, на горло берет. А те божатся, что горючее кончилось: двигайте дальше пешим ходом. А бригада инженерная — это не стрелковый полк, ей пешим ходом все свое боевое хозяйство не утянуть.
    В разгар перепалки пронеслась мимо по дороге большая машина — ЗиС-101 — и остановилась метрах в ста от коллизии.
    Бежит от не майор:
    — Командиров маршевых частей к командующему!
    Подбежали. Сидит в ЗиСе маршал Толбухин — командующий 4-м Украинским фронтом.
    — Командир 12-й отдельной штурмовой инженерно-саперной бригады Резерва Верховного Главнокомандования полковник Павлов.
    — Начальник штаба бригады майор Борисов.
    — Постарайтесь прибыть в Мелитополь к вечеру: вас там очень ждут, — сказал Толбухин.
    — Рад бы, — отвечает Павлов, у которого от волнения болгарский акцент усиливается, — но извозчики не везут.
    — Как не везут?
    — Горючего говорят больше нет.
    — Ко мне их. — повернулся Толбухин к порученцу.
    Побегают рысцой командиры автобатальонов.
    Толбухин сел в машине к ним в профиль и после их доклада, не поворачиваясь, бросил через губу:
    — Не довезете — расстреляю.
    И, хлопнув дверцей, уехал.
    И горючее нашлось, как золотая рыбка приговорила. По всему видать они и не кончалось: очень уж автомобилистам не хотелось под обстрел ехать.

    О службе своей в штабе Северной группы войск, после расформирования Военно-дипломатической миссии в Польше, отец рассказывал много и охотно. И больше всего о Рокоссовском. Он просто влюблен был в этого человека. В его интеллигентность, порядочность, заботу о людях и бескорыстии. Последнее очень сильно отличало этого маршала от остальных. К тому же он был уже в полуопале. После того, как с подачи Сталина польские власти сделали его маршалом брони и назначили министром обороны Польской народной армии по совместительству с командованием Советской Северной группой войск, и даже провели депутатом в Сейм, как "поляка по происхождению", Рокоссовский в узком кругу сказал, что от большой политики его уже отстранили.

    Эписодий первый

    Угнали как-то у богатого варшавянина шикарный автомобиль — "Паккард"38 года.
    Через месяц разгромили наши славные НКВДешники партизанский отряд Армии Крайовой, где на их базе в лесу и обнаружили эту тачку.
    Привезли ее в штаб группы. Рокоссовский, страстный любитель автотехники, прошелся вдоль этого совершенного по тем временам авто, погладил залитые лаком крылья и сказал:
    — Поставьте ее в гараж.
    Присутствующие офицеры про себя ахнули: ну вот... и этот сломался.
    А Рокоссовский, выдержав паузу, добавил:
    — Поставьте ее в гараж и разыщите владельца.

    Эписодий второй.

    Маршал Рокоссовский, как и многие высокопоставленные военные, был страстный охотник и в Польше вечно жаловался, что этого удовольствия его лишили. Пока рота автоматчиков лес от партизан Армии Крайовой прочешет, всю дичь в округе распугают.
    Но как-то раз удалось ему незамеченным выйти за оцепление и всласть пострелять вальдшнепов. Умиротворенный, сел маршал на пенек покурить. А на охоту он одевался неброско: гимнастерка без знаков различий, плащ-палатка и пилотка со звездочкой.
    Сидит, курит. И тут к нему невесть откуда из кустов старшина с грибной корзинкой подваливает:
    — Браток, дай закурить.
    Рокоссовский вынул пачку "Казбека":
    — Угощайся.
    Тот, взяв папиросу, уважительно кивнул, прикуривая от папироски маршала:
    — В Военторге работаешь?
    — Ну зачем так сразу: в Военторге?
    — Тогда при штабе: палаточка-то габардиновая... Хорошо устроился.
    — А ты где?
    — Я-то? Ротный старшина в Праге. Надоело хуже горькой редьки. Нет, право слово, на войне и то легче было. Подвинься, — умастился старшина рядом на пеньке. Чувствуется, что рад был и табачку и тому, что нашел человека с кем выговориться можно было.
    За полчаса перекура, с осмотром маршальского "зауэра", выложил старшина маршалу столько информации, сколько он, по его словам, от фронтовой контрразведки никогда получить не мог. Очень доволен был маршал этой незапланированной беседой с личным составом. Хотел бы и дольше со старшиной балакать, уже фляжку коньяку достал.
    Старшина, отхлебнув французского пойла, до- вольно добавил:
    — Я же говорил, что в Военторге.
    Но только по первой крышечке удалось выпить: за победу, как бежит по просеке адъютант Рокоссовского — полковник — ломая бурелом и с радостным криком:
    — Товарищ командующий, вот вы где. А мы весь лес облазили: думали к бандитам в плен попали... Заставили вы нас попотеть.
    Старшина, едва услышав титулование, (а он в разговоре почти всему начальству косточки обмыл, включая и самого маршала) с лица сбледнув, вытянулся, закаменев, заранее наказания ожидая. Как известно, в СССР самые чванливые генералы, хуже прусских. Потому как все поголовно из грязи в князи.
    Рокоссовский похлопал старшину по плечу:
    — Все нормально, браток, спасибо за хорошую компанию, держи на память. — и сунув старшине в руки серебряную трофейную фляжку с коньяком, пошел к подбегающим автоматчикам, вздыхая на ходу:
    — Опять накрылась охота.

    Эписодий третий.

    Летом 1946 года приехала в Польшу на гастроли артистка Серова, жена писателя Симонова.
    И закрутился у нее искрометный роман с маршалом Рокоссовским, в тогдашнюю бытность еще и министром обороны Польши и маршалом брони Войска Польского.
    На даче, под Варшавой, у них какая-то купальня была особая, охота, рыбалка, пикники... и все такое прочее, чем два красивых человека себя порадовать могли после стольких военных лишений.
    В общем роман этот большую огласку имел.
    Дошло до Сталина. Вернее — донесли.
    Тот вызывает Рокоссовского в Москву и делает дважды маршалу внушение на правах старшего по званию.
    -Ты с кем связался? Это же писатель! Он тебя так изобразит, что никакие потомки не отмоют.
    Рокоссовский внял и бурный этот роман заглох на самой высокой ноте. Одновременно с высылкой Серовой в СССР.

    В январе сорок пятого года вез в Союз из Польши один генерал-полковник (к великому своему сожалению его фамилию за давностью лет запамятовал) два автомобиля: "Мерседес" и "опель-адмирал". Пограничники, согласно инструкции, эти машины у него конфисковали в пользу государства, чем очень разозлили чванливого генерала.
    Стал этот военачальник жаловаться, и в жалобах своих на самоуправство пограничников дошел до самого Сталина.
    Верховный Главнокомандующий принял его у себя в кремлевском кабинете, внимательно выслушал, качая головой, и даже сочувственно перебивая в конце:
    — Ай-я-яй-я-яй... И даже на погоны не посмотрели?
    — Да этот лейтенант, товарищ Сталин, даже матом меня покрыл. — продолжал распаляться генерал праведным гневом, чувствуя верховную поддержку.
    — Ну, это уже просто безобразие. — подитожил Сталин визит и протянул руку за бумагой, которую требовалось подписать.
    Генерал тут же вынул из папки заранее заготовленную жалобу и Сталин вывел на ней карандашом размашистую резолюцию:
    — Идите, получайте свои машины.
    Генерал сердечно поблагодарил вождя мирового пролетариата за монаршее благодеяние, пошел к двери, и, вдруг, стал как вкопанный:
    — Товарищ Сталин, тут ошибка: я не полковник, а генерал-полковник...
    — Там нет никакой ошибки. — усмехнулся вождь в усы, — Идите, получайте свои машины.
    Но через две недели Сталин издал по армии приказ о трофеях.

    В сентябре сорок пятого года снится мне сон, что награждают меня польским орденом. И так натурально все это выглядело, в красках, с музыкой, что очень мне этот сон понравился.
    С утра прихожу на службу, в Военно-диплома- тическую миссию, и рассказываю, со смехом естественно, какой замечательный сон мне приснился.
    А народ реагирует как-то странно. Смотрю: морды у всех вытянулись и, замявшись, меня спрашивают:
    — А какой бы ты хотел получить?
    Тут наверное у меня морда неадекватная стала, потому что тут же добавили:
    — Списки на награждение составляем.
    А я как одессит:
    — А у вас что: ордена на выбор, как на базаре?
    А мне на полном серьёзе дают список. Там всё по ранжиру, что от лейтенанта до капитана, что майорам и подполковникам, что полковникам, а что генералам положено выбрать. В моей категории числились: "Виртути милитари" 4 класса, "Возрождение Полони" 4 класса и "Крест храбрых на поле брани"... Очень мне это название понравилось: мало того, что крест храбрых, да еще и бронзовый. И вообще: советскому офицеру носить на легальных основаниях крест... Это я вам скажу по тем временам... Год-то сорок пятый.
    Торжественно всех награждают. Каждому на грудь булавкой орден собственноручно прикалывает маршалок Сейма Народной Польши. Рядом, конечно, маршал Рокоссовский в польской форме (он тогда еще и министром обороны Польши был) тоже поздравляет награжденного и руку жмет. Естественно все получают то, что заранее из списка выбрали. В основном офицеры были падки на "Виртути милитари".
    Короче, дали всем по одному, а мне целую горсть. К этому бронзовому "Кшиш валешни" оказывается автоматически полагались медали "Свобода и вольность", "Одер, Балтик, Нейсе" и "Освобождение Варшавы".
    Обручкался я с Рокоссовским и маршалком Сейма и встал в строй. Тут начальник миссии, генерал-лейтенант Шатилов, и шепчет мне в ухо:
    — Ну, Борисов... Знал, что ты жулик. Но что такой, даже и не подозревал.
    Там на меня вообще косовато посматривали, считали за внедренного чекиста. Слух такой да меня доходил. Но вот почему никак понять не мог. Хотя, если вдуматься... Все там были с высшим образованием, кроме меня. Все работали в миссии с сорок третьего года и только я с сорок пятого. Чужак. И если бы мне сон не приснился — не видать бы мне креста как ушей.
    Особист местный, после награждения, пару раз на коньяк к себе зазывал, но вербовать даже и не пытался. Вел себя при мне очень привольно и даже разок обмолвился: мол, мы люди свои...
    Уезжая в Москву, в академию, получил я на руки свое личное дело и особист мне его, почему-то незапечатанным выдал. В поезде я его основательно изучил: интересно же. Тогда как было: дело твое, а смотреть его тебе не положено.
    Оказалось: наградной лист на орден Александра Невского, к которому меня за Сиваш еще в сорок четвертом году представили, комбриг вынул из дела. Это было обидно. В Москве я надеялся его пробить, так как в свое время не получил его только из-за конфликта с начинжем фронта. А вот справочка одна мне очень даже интересной показалась. Она то все и прояснила.
    Работал в двадцать восьмом году я секретарем комсомольской организации Трудкоммуны №2 по перевоспитанию молодых уголовников. Много таких экспериментов в то время было. И оказывается, что эта Трудкоммуна числилась за ОГПУ. Я потом специально интересовался. Да, точно. И коммуна имени Горького Макаренковская тоже числилась за ОГПУ. И все мы работники этих педагогических учреждений полутюремного типа считались чекистами. О чем и соответствующие справки в деле имелись о прикреплении нас к распределителям ОГПУ.
    Тут-то мне и стали понятны косые взгляды сослуживцев. И их ехидные замечания: сон видите ли ему приснился...

    Главный маршал авиации Новиков, которого еще Хрущев в рядовые разжаловал, был страстным автомобилистом. И когда по разнарядке получил он новый персональный "ЗиМ", решил сам его опробовать. Шофер его — гражданский мужик, вольнонаемный — отбрыкивался, напоминал что не положено, но за городом Новиков его уломал.
    Сел за руль, а водителя в задний салон лимузина посадил. Нажал на гашетку и постарался выжать из машины все, что она могла.
    Естественно, километров за двадцать, тормозит их ОРУД. Милицейский старшина подошел небрежно, но увидев за рулем маршала, стал заикаться и рукой с жезлом помахивать, чтоб проезжал быстрей.
    Когда гаишный старшина вернулся к мотоциклу, напарник его спрашивает:
    — Кто был-то?
    — Хрен его знает... — озадаченно чешет репу старшина:
    — Но шофер у него — маршал!

    Во время хрущевского сокращения армии, молодой лейтенантик — командир патруля — пожалел и отпустил пьяного сержанта-сверхсрочника, попавшегося ему на Арбате. Зачем пожилого дядьку на московской гарнизонной губе с зеленой пацанвой позорить?
    Сверхсрочник, обещал за благодетеля век Бога молить, спросил фамилию его и часть. До пенсии сержанту два года осталось. Всего. Могли бы за такой залет под сокращение без пенсии выгнать.
    Через полгода приходит в полк приказ министра обороны о присвоении этому лейтенанту звания старшего лейтенанта досрочно, без представления из полка. Еще через год опять приказ о присвоении ему звания капитана. Опять-таки досрочно и опять без представления из полка.
    Сослуживцы и начальство стали странно коситься, намекать на большую волосатую лапу в ГУКе.
    А лейтенант сам ни сном не духом не знал, кто к нему так в верхах благоволит.
    Но еще через полгода приходит ему письмо от этого сержанта-сверхсрочника, которого он пару лет назад от губы спас и думать о нем забыл. Сообщал сержант, что благодаря ему, лейтенанту, он благополучно вышел на пенсию, но все что было в его силах отблагодарить лейтенанта — он сделал, в дальнейшем просил извинить — старшими офицерами в ГУКе другой писарь ведает и тут он бессилен.

    Командир 6-й роты курсантов старший лейтенант Сметанко был очень горд своей должностью. Как попал он на нее — сказать сложно. То ли каким-то родственником доводился он нашему комбату, то ли просто тот очень любил его за то, что Сметанко всегда был готов выполнить в любое время любое задание любого правительства. Во всем остальном на престижную, причем майорскую, должность полупридворного училища (Их на весь Союз-то было всего семь) он явно не тянул — грамотешки не хватало. Первокурсники из деревень и то были гораздо культурнее и образованней ротного.
    По всему училищу ходили про него анекдоты, и правдивые и выдуманные. Их набралось столько, что даже газету на четвертушке ватмана стали курсанты его роты ежемесячно выпускать. Зачитывали до дыр. В прямом смысле. Ватман!
    Все пересказывать не буду, ограничусь лишь тем, чему сам был свидетель.

    Эписодий первый.

    Стоял я на тумбочке, дневальным. Наша рота тогда одну казарму с шестой ротой делила. И дневальные по очереди были от каждой роты.
    Так вот, посадил Сметанко свою роту на "взлетку" и проповедь, со своим неповторимым новороссийским акцентом, им читает по поводу того, что их рота заняла последнее место в батальоне по соцсоревнованию:
    — Товарищи курсанты, ну чем мы хуже той роты, что живет этажом ниже. Родина просит вас дисциплину крепить, а вы чем занимаетесь? Вот вчерась: захожу я с сержантским составом в одну тумбочку — там бордель понимаете ли! Захожу в другую тумбочку, а там хвакт налицо: гражданская гимнастерка в целохване лежит. Эти две тумбочки у меня месяц в увольнение не пойдут.

    Эписодий второй.

    Норд-осты в Крыму по весне дуют просто поразительные: с одной стороны дома ветер напирает, а с другой на асфальт стекла сыплются. Может физики и объяснят такое явление природы, но для меня до сих пор это просто чудо Господнее.
    Вот по такой погодке идет вдоль казармы старший лейтенант Сметанко. А я у подъезда дневальным стою. (На весь батальон — три роты — всего два этажа и чтобы служба медом не казалась заставлял нас комбат у подъезда дураками стоять).
    Заметил я направление губительного стекла и крикнул Сметанке истошно:
    — Берегись!!!
    Лейтенант прыгнул, как чемпион по прыжкам в сторону. Стекло упало углом прямо на то место, где он до моего окрика шел и, рассыпавшись, длинным кинжальным осколком торчало из асфальта.
    Сметанко вернулся на место, сбил этот сколок носком сапога и озадаченно произнес:
    — От твою мать! А если бы тут человек стоял?

    Эписодий третий.

    Ходят по казарме командир первого батальона курсантов, полковник Тихончук, и командир шестой роты курсантов старший лейтенант Сметанко. Полковник, по наполеоновски заложив правую ладони в кожаной черной перчатке за борт шинели, мрачно Сметанке бухтит, не обращая никакого внимания на присутствие подчиненного в моем лице дневальным у тумбочки. Видимо рассматривал полковник дневального только как приложение к этому предмету казарменной мебели:
    — Что это у вас, товарищ Сметанко, пунтили, поцарапано везде?
    — Краски нет, товарищ полковник.
    — Так что же вам: комбат краску доставать обязан?
    — Не надо доставать, товарищ полковник — краска есть.
    Но коммент, как говорят за бугром, но такой классический прогиб может быть только в Советской армии.

    Эписодий первый.

    Подполковник Новиков, прибывший в училище в чине майора преподавать геодезию и картографию, был весьма занимательной личностью, из тех про кого в гоголевские времена говаривали: "большой оригинал"
    Всю свою сознательную жизнь прослужил он военным топографом. Работа практически гражданская. Пистолет-то первый раз в руки взял, когда поставили впервые дежурным по летним лагерям.
    А лагеря у нас знатные. В Перевальным, под Симферополем. Природа, сами понимаете — горный Крым. Полигон образцовый, но коммунальный. Мы его пополам с неграми делили, теми, кто мировую революцию в родной Африке готовился совершать. Но жили дружно, так как практически не пересекались: мы воевали днем, а они ночью.
    Ходит майор по территории, "макаркой" поигрывает, как заправский ковбой: то покрутит его на пальце, то обратно в кобур засунет. Оттягивается человек на службе.
    Ходил-ходил так ковбоем, пока не приспичило ему в сортир. А так как кобуру после своих ковбойских игр забыл застегнуть, то, как только спустил он галифе, пистолет у него из кобуры в очко и булькнул.
    Но майор, хоть и с приветинкой был, соображалки было ему не занимать. Вызвал он караульный взвод и снесли они за пятнадцать минут дощатое здание сортира, как и не было его вовсе. А к обнаженной выгребной яме ассенизационную цистерну подкатили и откачали помпой практически всю яму, а она — огого — на батальон рассчитана была! А чтобы пистолет в кишку не засосало, он — инженер! — затянул ее тонкой сеткой.
    Когда в яме дерьма осталось меньше чем по щиколотку и кишка от помпы больше хрюкать стала, чем сосать, спустился целый майор в яму сам. Никого из курсантов не заставил. Хотя мог. Имел право, как дежурный по части.
    На дне ямы, закатав рукава рубашки, долго шарил Новиков свое табельное оружие по локоть в говне рядового состава, но нашел.
    Вылез довольный из ямы, а тут, как назло, генерал-майор Аверин, начальник училища, невесть откуда нарисовался. Спрашивает строго:
    — Товарищ майор, что тут происходит?
    А Новиков, я уже говорил, что военной службы не знал вовсе — топограф, и в училище-то всего без году неделя, вытер правую руку о галифе, стер дерьмо с обоих сторон, и протягивает ее начальнику училища:
    — Здрасте, товарищ генерал.
    После этого, на очередном офицерском собрании, генерал публично осудил шпакские замашки Новикова и взял с него обязательство в месячный срок вызубрить дисциплинарный устав наизусть. Это было ему нетрудно — мужик шесть языков знал.

    Эписодий второй.

    В казарме поговаривали, что, до прибытия в училище, Новиков попал в авиакатастрофу и единственный остался жив! Он в хвосте Ли-2 в самое время трагедии в сортире сидел. А когда самолет, ломая кедры, навстречу гибели планировал, то хвост вместе с сортиром в вековых кедрах застрял, обломившись.
    Скинуло майора с толчка, на котором он, наслаждаясь полетом, орлом сидел, мордой об дверь ударило. Но как отрыл он дверь в салон, перед глазами отрылась картина... Ломая кедрач, как гигантская бритва, самолет без него и без хвоста удалился с диким воем в овраг, где и взорвался через несколько секунд.
    Пережившего такое потрясение майора, после подлечивания в психоневрологическом отделении госпиталя, списали со "строевой" службы и направили дослуживать к нам — геодезию преподавать. Тут надо отдать должное прозорливости ГУКа: преп он был классный! Только вот ни с того, ни с сего мог спокойно перейти на английский или французский и отчитать пол лекции, искренне удивляясь, что курсанты его не понимают. Тогда переходил на польский.
    Что-то у него с памятью стало... Заблокировало, что ли... Но он после катастрофы целую неделю не мог никакую информацию из оперативной памяти в долговременную перевести. Вот так и шесть языков за год выучил самостоятельно, без напряга, пока на госпитальной койке год валялся.
    Но вернемся к основному сюжету. Выполнил Новиков приказ генерала добросовестно, как и любое дело, которое ему ни поручали. Вызубрил не только дисциплинарный, но еще и остальные три общевойсковые устава, как и было приказано — наизусть, лучше полковника Тихончука, который на этом всю свою карьеру построил. Но то ли понял из весьма своеобразно, то ли просто стебался, пользуясь тем, что считался официальным психом. Если в уставе написано, что: "Военнослужащие обращаются друг к другу: "Товарищ капитан, разрешите обратиться? Рядовой Иванов...", то Новиков...
    Я сам первый раз вздрогнул от неожиданности, когда ко мне, сопливому первокурснику, подошел целый подполковник и четко отбарабанил, приложив руку к козырьку фуражки:
    — Товарищ курсант, разрешите обратиться? Подполковник Новиков.
    — Обращайтесь... — выдавил я из себя оторопело.
    — Не подскажете, где находиться канцелярия шестой роты?
    Я ответил и рукой показал, глядя во все глаза на необычного офицера. Таких в чинодральной Советской армии мне видеть еще не доводилось.
    — Разрешите идти. — Новиков снова взял под козырек.
    — Идите. — втянул я голову в плечи от такой непонятки.
    Он четко развернулся и пошагал в указанном мною направлении. А когда я пришел в роту и взахлеб рассказал о полоумном подполковнике, тут меня и просветили...

    Эписодий третий.

    Прибыл в училище из Политической академии на повышение новый начальник кафедры Марксистско-ленинской философии подполковник Чекин. В первую же неделю службы у нас подловил его на лестнице учебного корпуса Новиков и четко оттарабанил:
    — Товарищ подполковник, разрешите обратиться? Подполковник Новиков.
    — Пожалуйста, товарищ подполковник. — оторопел, как все с непривычки, Чекин.
    — Это у вас на кафедре преподается этика и эстетика?
    — Да, у меня.
    — Очень хорошо. Тогда скажите: правильно ли я пою...
    И далее лестничная клетка первого учебного корпуса огласилась сильной руладой новиковского баритона, введя Чекина в состояние грогги.
    Чекин тогда первый раз повстречал Новикова, но вспоминает об этом всю жизнь.

    В 1975 году приехал принимать выпуск генерал-лейтенант Майков Евгений Иванович, заместитель заместителя министра обороны СССР по строительству и расквартированию войск. А так как мой отец — отставной полковник — дружил с Майковым давно: уже за четверть века перевалило. (Лет пятнадцать жили мы в соседних подъездах. С его внучками я в одной школе учился: одну из них мне даже замуж прочили); то комбат мой — полковник Тихончук — зная это (такое в армии не скрыть) страха иудейска ради загнал меня в наряд по спортзалу. И держал там без смены, вопреки всем уставам, двое с половиной суток. Даже обед мне туда носили, чтобы я из этого спортзала на территорию носа не казал, пока знакомое мне высокое начальство по училищу бродит. А чтоб не так обидно было мне на этой комфортабельной губе кантоваться, пригнал комбат мне взвод первокурсников — за меня спортзал убирать после выпускного вечера.
    Сижу в спортзале, скучаю, со второго этажа в окошко любуюсь, как новый начальник училища, сменивший генерала Аверина, под "Преображенский марш" подметки о плац обшаркивает навстречу высокому гостю:
    — Товарищ генерал-лейтенат-инженер, вверенное мне Симферопольское высшее военное...
    И так далее по ходу пьесы, именуемой "Строевой Устав". Мне со второго этажа все видать, как на ладошке, как с правительственной трибуны. Одно обидно: поручкаться со старым другом семьи не дают. А ведь явно у него что-то и для меня из Москвы запасено. Вряд ли моим предкам об этой командировке на сказал.
    Кончились праздники, выпустили меня из заключения через час после того как зам. зам. министра на аэродром укатил. Опять-таки, вопреки всем уставам, прямо в середине дня.
    Побежал я сразу на почту: разговор с Москвой заказывать. С отцом посоветоваться: что бы это значило?
    — А чтоб не накапал. — отвечает мне мой мудрый батя, используя весь свой тридцатилетний опыт военной службы.
    — Так я же Майкова каждый отпуск в Москве вижу. — недоуменно чешу в затылке.
    — Ну, Москва далеко, когда еще дойдет. Да и дойдет ли? — добродушно поучает меня папа, — А тут, на месте, головы сразу полететь могут.
    Поплелся я понурый от почты в казарму. Обиженку на комбата грызу. Неужели, думаю, до сих пор — за два года — не понял с кем дело имеет? Человек чести никогда не стучал и стучать не будет. Ни за какие коврижки... Сам же меня и так и этак пробовал ломать — не вышло.
    И тут, как по заказу под мои думки, навстречу мне по дорожке комбат идет. И не разминуться никак. А комбат у нас лихой был. Образование высшие... пулеметные курсы. И полковником стал только потому, что часть у него всегда лучшая в гарнизоне, а то и в округе: и по строевой, и по боевой, и по политической. Но по строевой в особенности. Вот и пожалели фронтовика — поставили на курсантский батальон, а курсантские части всегда на категорию выше по званию, как гвардия при царе.
    Увидел я его и как чертики меня задергали созоровать немножко. Думаю: если он Майкова так боится, что Устав нарушает, то съест он от меня пирожок с говном или нет? Не слабо ли мне самому комбату пистон поставить? А не слабо!
    Подошел я к нему четким шагом, как на параде, чуть ли не брандербургским, и гаркнул, едя начальство глазами, как уставом еще с Петра Великого предписано:
    — Разрешите обратиться, товарищ полковник.
    — Обращайтесь, — разрешил комбат, откровенно любуясь моей выправкой.
    Тут я, без какого либо разрешения начальства — что для комбата просто святотатство было — принимаю стойку "вольно" и с легкой ленцой, через губу, тяну чисто по цивильному:
    — Владимир Иванович, — и при этом еще головой укоризненно качаю, — Если вы думали, что я на вас Евгению Ивановичу настучать хотел, то у меня, к вашему сведению, каждый отпуск такая возможность на даче у Майкова под Нарофоминском была. И неоднократно. И почта работает. Я же этого не делал два года. За что же вы меня тогда так обидели, а... Владимир Иванович? И удивили вы меня очень: я, признаться, — наивный — думал, что вы своих подчиненных лучше знаете. По крайней мере такое впечатление производите.
    Комбат, седой шестидесятилетний старик, стоит перед двадцатилетним пацаном и сказать ничего не может. Просто пень пнем.
    Насладившись его замешательством, снова принял я стоку "смирно", и перешел на откровенное солдафонство звенящим голосом:
    — Разрешите идти, товарищ полковник? — и руку к пилотке, как положено вскинул.
    Несколько секунд смущенный и опозоренный комбат искал, что ответить на такую наглость подчиненного, но видно поняв, что прав я кругом и крыть ему просто нечем, без окончательно потери лица — просто махнул рукой обречено и тихо из себя выдавил:
    — Идите.
    Я, четко по уставу, развернулся на 180 градусов и звонко пропечатав положенное количество шагов, направился в казарму. Реванш мой был полный. Растерянного комбата я видел до того только один раз, когда он не сдал экзамены по новым уставам — старые он знал просто наизусть, чем несказанно гордился.
    Больше мы с ним к этому инциденту не возвращались, как его и не было.

    В тени большого платана, в самом центре плаца Симферопольского высшего военно-политического училища сидел, на заранее принесенной младшим сержантом Яценко скамеечке, командир первого батальона курсантов полковник Тихончук и курил сигарету "Дойна"
    Привлеченный сладковато-противным дымком, к комбату приблизился курсант Шклярук и, подобострастно вытянувшись, гаркнул:
    — Разрешите обратиться, товарищ полковник?
    — Обращайтесь. — поморщился Тихончук, даже не обернувшись в сторону подчиненного.
    — Разрешите угостить вас сигаретой, товарищ полковник?
    В руке Шклярука появилась мягкая пачка дефицитной столичной "Явы" за сорок копеек, выпущенная фабрикой "Дукат". Шклярук как бы изящным движением щелкнул средним пальцем по донышку пачки, наполовину выбив мелькнувшую желтым фильтром сигарету. Полковник полуобернулся и машинально взял предложенное табачное изделие.
    Потом до него что-то дошло. Он, встал, развернувшись всем корпусом к курсанту, и рявкнул отеческим тоном:
    — Встать как полагается!
    И так стоявший по стойке смирно и не дышавший Шклярук вытянулся еще на пару дюймов и стал есть глазами начальство, как то предписывал дисциплинарный устав. Начальство в лице полковника Тихончука очень любило, когда его ели глазами, но, со скрипом напрягая мозговую мышцу, командир батальона тужился понять: в чем же тут непорядок нарушается?
    — Это, пунтили, что? Взятка?.. Молчать я вас спрашиваю?
    — Никак нет! — поспешно открестился Шклярук от своей услуги и раскаиваясь уже в своей попытке стать поближе к начальству. Спинным мозгом он ощущал уже жуткое приближение кухни в виде пяти внеочередных нарядов в мокром цехе имени ефрейтора Бирмана, и уже физически ощущал на своих пальцах осклизлую жирную грязь алюминиевой посуды, поэтому на остальные вопросы полковника ответить, запутавшись в переживаниях, уже не мог и только тупо мочал, преданно едя начальство буркалами.
    — За попытку мелкого подхалимажа к командиру батальона объявляю вам два наряда вне очереди. Передать по команде. Ясно?
    — Ясно, товарищ полковник! — обрадовался Шклярук, что так дешево отделался от комбата, которого после сегодняшнего обеда видимо мучил холецистит.
    — Разрешите идти?
    — Идите.
    Желая загладить свою промашку с сигаретой строевой удалью, Шклярук при повороте на 180 градусов зацепил носком левого сапога комбатову скамеечку и, вынеся ее под свою же правую ногу, пропечатал по ней шаг, и рухнул плашмя на асфальт плаца, в кровь разбив себе нос.
    Полковник поморщился такой неловкости подчиненного в его призовой по строевой подготовке части, строго прикрикнул:
    — Курсант Шклярук!
    — Яяяяя... — донеслось всхлипывания с залитого кровью плаца.
    — Встать!
    Шклярук натужно, с кости на кость, поднялся, охая украдкой.
    — Встать, как следует.
    Курсант, как мог, вытянулся.
    — Во изменение предыдущего распоряжения, — забубнил полковник, — приказываю: отправиться в санчасть. И только по прибытии из санчасти доложить по команде о нанесенном на вас взыскании, но не позднее одного месяца. Ясно?
    — Так точно. Ясно, товариш полковник. — охнул Шклярук и полковник опять поморщился.
    Курсанту стало ясно, что карьера его безвозвратно загублена и на сержантские лычки, которыми в отпуске ему страсть как хотелось пофорсить в родной Полтаве, рассчитывать ему уже не нечего.
    — Идите. — смилостливался полковник.
    — Есть! — как можно бодрее гаркнул курсант и, предварительно скосив глаз на скамеечку, что без одной ножки валялась под платаном, развернулся и, надеясь бравостью скинуть с души хоть один наряд, поднял ногу до подбородка и шлепнув ступней в аккурат по собственной лужице крови, навзничь загромыхал затылком.
    — Курсант Шклярук! — раздраженно рыкнул комбат — Долго вы мне ваньку-встаньку разыгрывать будете?
    На строгий окрик прямого начальника курсант никак не отреагировал и даже позу не поменял. только побледнел.
    — Совсем курсанты разболтались. — проворчал полковник и, четко развернувшись, деревянным шагом пошел в сторону батальонной канцелярии. По дороге Тихончук отдал младшему сержанту Яценко приказ отремонтировать скамеечку и после этого передать командиру шестой роты курсантов старшему лейтенанту Сметанко, чтобы он забрал своего курсанта с плаца.
    — Не то начальник училища может подумать, что у нас в батальоне мусорно. — добавил полковник и от импортной зажигалки прикурил сигарету "Ява", выпущенную фабрикой "Дукат".

    Москва, 1984 г.

    © Борисов Юрий Дмитриевич, 1954 года рождения (15.12)
    Член Комитета Московских литераторов.
    Контактный телефон: 124 4195
    Все авторские права защищены РАО.