Юрий Борисов

• КАЛИФОРНИЙСКИЕ СТРАДАНИЯ
• ПАПАЙЯ
• ПОСОЛЬСКАЯ НЕ ТОЛЬКО ВОДКА
• ХУЙ ГОЛЛАНДСКИЙ

    В самом начале перестройки нам от театра Лос-Анжелос обломился.
    Какой город! Какой город! Вошел бедный — вышел богатый. При одном условии, что ты... армянин. Они там все шишки держат, включая Голливуд.
    Мужеподобный кобел в полосатой юбке, которая нас в аэропорту встретила, с ходу нам Лазаря петь прокуренным баритоном, что их театральное общество временно в стесненных обстоятельствах и поэтому обеспечить они нас могут только карманными расходами.
    Мы, натурально, скисли, поелику нам в Москве гарантировали полное обеспечение с американской стороны и никаких командировочных не дали. Она же, глядя на наши расстроенные рожи, смекалистая видать, быстро затараторила, что жить зато будем в «Хилтоне». Шесть звезд! И совершенно бесплатно! Так как мы почетные гости президента. И «чиз» нам показала во все прокуренные зубы.
    Прибыли в «Хилтон» на огромном американском такси — что-то среднее между катафалком и крейсером, но вполне комфортабельно, если морской болезнью не болеешь — укачивает здорово.
    Сам «Хилтон» впечатлил: здание — метров семьдесят свободного полета. Если с крыши конечно. Зеркальные стекла, бронза полированная, мрамор, как в московском метро, и на каждом углу халдей стоит в ливрее с сотней пуговиц.
    Похватали они наши обшарпанные чемоданы и несут впереди себя презрительно, как парашу.
    Портье, изучив наши паспорта с дотошностью жековской паспортистки, заявил, что брони на нас нет и не было. Театральная деятельница Южной Калифорнии устроила форменный одесский базар, визжа баритонально, при этом умудряясь еще и «чиз» на губах удерживать:
    — Как это нет, когда заказано.
    А портье упирается.
    Они бакланят. А мы, уже порядком утомленные идеальным американским сервисом, тихонечко промеж себя злорадствуем: «Ааааа! И у вас тут бардака достаточно! И бюрократия есть. Все как у людей. Врут Коротичи!».
    А та разоряется, даже «чиз» забыла. Будто она не американка вовсе, а родная одесская тетя Соня
    — Они артисты из Москвы!
    — Ну и что, что они из Арканзаса. — спокойно парирует ее клерк на вежливом пределе, — Все равно их в списке нет.
    — Вы не поняли. Они не из той Москвы. Они из России... Горби... Перестройка... Андестенд ми?
    — Тем более на общих основаниях. — отрезал портье, — Отелей в городе много. Не обязательно в «Хилтон».
    — Но они гости президента.
    — Тогда за них пусть платит госдепартамент.
    — Тупица, они гости президента «Хилтона»! — взвизгнула наша Вергилия и каблуком топнула.
    «Чиз» портье немного скосел, поплыл и вдруг моментально стал в три раза чизовее. Не меняя улыбки он медленно сполз под стойку и оттуда крикнул.
    — Мистер Максимофф?
    — Хиа. — согласился я с очевидным фактом своего существования.
    Портье выпрыгнул из под стойки, как тролль из коробочки, и устроил вечернюю поверку всем моим спутникам, но уже не забывая прогибаться перед высокими гостями, хотя он явно недоумевал: что такого президент в нас нашел.
    Сопровождавшая нас баба, без лишних разговоров, сгребла своей лапищей все бумажки и опрометью бросилась к лифтам. Мы за ней, боясь потеряться в недружелюбном окружении не читавшем про новое мышление.
    Носильщики в униформе павлоградских гусар, что всю эту базарную сцену невозмутимо стояли на часах у наших чемоданов, держа наготове правую ладонь для чаевых (дурная национальная привычка в Америке), тоже бегом за нами, с чемоданами.
    Поднялись на 13-й этаж. (Потом мы узнали. Что он служебный, так как американцы жутко суеверный народ и 13-х этажей и 13-х номеров на этажах у них просто не существует. За 12-м сразу идет 14-й по названию.)
    Там у лифта морда сидит. Не наш совковый божий одуванчик, а целый Шварцнеггер, только черный. Опять допрос с пристрастием: Кто? Что? Куда? Зачем? Снова проверка паспортов, как на советской границе, и перекличка. Оно понятно: видок у нас для «Хилтона» не презентабельный. Но, разобравшись, этот черный терминатор распялил свои крупные лошадиные зубы — "чиииз" — и каждому из нас, с поклоном, по пластиковой карточке подал.
    Я глянул. На ней номер — 1316, моя фамилия с двумя «Ф» на конце и еще какие-то халдейские буквы.
    — Это ключ. — радушно пояснил улыбающийся негр, с превосходством чувствуя себя более цивилизованным, чем мы, русские дикари, не знающие, по его мнению, что такое керосин, рок-н-ролл и биде.
    Номер, в который мы ввалились всей толпой, поражал широтой мещанского размаха. У нас в такую хорому человек тридцать командированных бы напихали, а там всего одна койка. Но зато какая... Койка, так койка! Всем койкам койка: во-первых — круглая, во вторых — метра три в поперечнике — не меньше. Покрывало алое, по оборкам золотом расшитое. На такой койке только комсомольскому секретарю с пионерками в групповухе кувыркаться. Со всем советом дружины.
    Мы вчетвером окружили этот сексодром и на полном серьезе обсуждаем, как на ней укладываться будем вместе. Сопрождающий нас театральный кобел переспросила: о чем мы тут заинтересованно так шушукаемся. Я перевел. Она только ручищами всплеснула:
    — У каждого такая комната. Ю андестенд ми? Номер на ключе написан. Питание трехразовое в гавайском ресторане на втором этаже входит в стоимость номера. Но для вас все бесплатно — вы гости президента. Фрукты в номере тоже бесплатно. — указала она на вазу под зеркалом.
    Действительно: по нашим пластиковым карточкам посадили нас на обособленный столик в небольшом отдалении от остальных. Бутафор меня тихонечко спрашивает:
    — Вов, а нас что... тут как в зоопарке показывают?
    — Молчи громче. — говорю, — не то сейчас со шляпой пойду, выкрикивая: смотрите, как жрет на халяву русский театральный бутафор. Плиииз за просмотр дайм на пиво...
    — Да, пивка бы сейчас не помешало. — поддержали меня коллеги, — Жарко.
    Накормили нас до отвала чем ни попадя. Но мы не привередливые. Мы, советские, наоборот на экзотику очень даже падкие. Тем более, что повар в «Хилтоне» не зря бабки получает. Не то что в московском «Президент-отеле».
    Едим, на американский пипл поглядываем, как от насыщается. А прикинутый местный пипл на нас в джинсе лукает, как мы хаваем. Но с той же культурность, что и мы.
    Я у пробегающего халдея про пиво спросил, а он только большим пальцем через плечо в бар ткнул. Тут мы скисли. Второй раз на дню, что характерно. Оно понятно: жратва на халяву, а спиртное за свои бабки. Вот оно: звериное лицо империализма! А пива хочется — спасу нет. К тому же везде у них таблички понатыканы: «Спасибо, что вы у нас не курите». А тут без пива да еще и не закурить после сытного обеда... Беда!
    Утешились в номере привезенной из Москвы водочкой и конфетками закусили, которые горничная на каждую подушку перед сном разложила. Чтоб слаще спалось. И накурили, естественно, как крокодилы. Назло врагам.
    Утром, с бодуна, за завтраком минералкой оттягиваемся. Все на бар поглядывая: чем бы опохмелиться сподручнее Но хотеть — оно не вредно... В кармане американская вошь на аркане.
    Тут бутафор Жорик выдвигает предложение подкупающее своей новизной:
    — Вот что, мужики, сегодня бабки сулились отслюнить сулились. Я так мыслю, что нам надо на «мальбере» поэкономить, на пиво скопить. А то в Америке побывать и местного пивка не попробовать: мне ж в Москве и похвалиться-то нечем будет. У меня «Беломора» полчемодана. На всех хватит, а америкашки и без сувениров обойдутся, раз такие жадные.
    Тусуемся в театре. Будущую постановку обсуждаем. Декорации, бутафория... Что есть на месте, что с собой через океан тащить.
    Так и там, по всему театру понатыкано: «Спасибо, что вы у нас не курите». Достали, мля, своей вежливостью. Написали бы по простому: «Не курить!» и то легче бы было. А то ведь издеваются — право слово.
    В перерыве все высыпали во дворик: чистым воздухом подышать и никотином отравиться. С завистью глядя на их «винстоны» и «салемы», достали мы «беломор», постучали папиросками по коробочке.
    Справляясь с противностью отечественного табака, качество которого ухудшается с ускорением Перестройки, смотрю: среди заокеанских театральных деятелей нездоровый ажиотаж возбухает. Шушукаются, подозрительно на нас косясь и, вроде бы, вокруг нас пустовато становится.
    Вопрошаем ближнего: чего это? Местная форма гостеприимства или рецидив холодной войны в действии? А нам ответствуют со всей серьезностью морды и явным неодобрением:
    — Мы, конечно, понимаем, что у нас свободная страна и каждый может делать все, что захочет... Но чтобы так, в открытую, марихуану курить? Не принято... В приличном обществе... Ю андестенд ми? Здесь все-таки театр, а не негритянский квартал.
    Я ему возмущенно в нос картой СССР на пачке в нос тычу:
    — Да какая, блин, марихуана? Смотри: Министерство... Фабрика «Дукат»... это же государственная промышленность! Понял? Это наш табак такой, а не наркотик. По этой карте Чкалов в Америку через полюс летал!
    — Видно, мальчики, у вас более свободное общество, чем у нас, если государство само марихуану фасует. — не поверил он нам и отошел осуждающе.
    Обедать нас опять-таки в «Хилтон» привезли. А денежки только к вечеру выдали... Так, на сигареты. Не более. Но нам уже не до пива было. Мы по городу растеклись впечатления накапливать.
    Ночью огорчения опять водочкой заливали. Потому как обидно очень с тридцаткой в кармане по такому городу слоняться, где любая бикса на вопрос: «Как зовут?», отвечает: «Сорок баков». Прям ВДНХ какое-то, а не бульвар Голливуд.
    Утром голова с похмелья как чугунный колокол, в который вместо благовеста набат бьют. Но мы крепились: или пивком поправиться или сувениры домой. Или одно из двух...
    В театре день нормально протек, только курили больше обычного, перемежая противный отечественный никотин обильным потреблением воды из-под крана.
    Так еще три дня прошло и водка кончилась. А с ней и срок нашего пребывания в Штатах.
    В последний вечер, сэкономив на сувенирах десять баков, набрались-таки храбрости наведаться в бар. Пивка взять. Одну банку на всех. Ну, не больше же она червонца стоит! Будь тут хоть десять звезд.
    Делегировали меня, естественно, как английский понимающего. Иду к бармену и чую, как мужики мне всю спину глазами просверлили. Спрашиваю пива, а мне халдей с издевкой:
    — Какого?
    Какого? Какого? Какого... Твою мать! Там сортов... и поди пойми, какое хорошее, а какое дешевое?!
    Бармен, видя затруднение клиента с выбором, стал мне подряд все банки выставлять и по отдельности каждый сорт расхваливать. Когда на стойке образовалось пятнадцать штук разнокалиберных банок и бутылочек, я от столбняка очнулся и червонец ему сиротливо протягиваю:
    — Этого хватит? — а сам уже нутром понимаю, что не хватит. Даже в баре на улице пиво дешевле двух с полтиной не бывает — я специально интересовался. А тут «Хилтон», твою мать. Шесть звезд. Для особо богатых. А он руками радостно от меня отмахивается и улыбается радостно, как брату:
    — Да вы что? Какие деньги? Вы гости президента — все бесплатно.
    Тут у меня матка выпала. Во, мля, что мимо проскочило!
    А бармен ко мне все емкости локтями двигает:
    — Бери все, может какое и понравиться.
    Дотаранил я с его помощью эти полтора ящика к столику. Только вместо должной радости мы сидим и мрачно друг дружку мудаками обзываем. И пиво нам не в пиво, а в падлу.
    Выпили мы все — не оставлять же — и в аэропорт собираться пошли.
    Когда взлетели, рассупонились, бутафор наш Жорик вытаскивает из сумки трехлитровую бутыль «Джека Даниэльса»:
    — Чё, мужики, оттянемся Америкой в остатний раз?
    — Откуда? — интересуемся.
    — Как откуда? — удивляется он притворно и хитро лыбится, — Гостям президента положено.

    10 декабря 1982 года, в три часа ночи, ИЛ-62, прошелестев над Парижем, углубился в западное полушарие планеты.
    Большинство киногруппы не спало, возбужденно ощущая прохождение через организм железного занавеса. Однако треп сводился к тому, как протащить через таможню попугая, и как, без отрыва от производства, поиметь новогодний тропический загар, чтобы потом в Москве всех знакомых жаба душила от зависти. И вообще... Это же с детства: Куба — любовь моя... Барбудос... Крокодилы, пальмы, баобабы... И мулаты: поголовно в белых штанах...
    В гаванском аэропорту представитель местного министерства культуры приветливо загрузил советских киношников в большой обшарпанный автобус, отвез в отель и... бросил. А переводчик нашенского Госкино еще по Москве в дубленке рассекает, и только завтра, вторым рейсом, в этих широтах ожидается. А никто из нас по-испански , да еще с кубинским выговором , ни бум-бум. Что такое кубинский говор? А як ты на ридной мове гутаришь? Так и ции кубинци.
    Боря Бланк — художник-постановщик — всю дорогу нам плешь продавил, рекламируя оставшийся в наследство от американского империализма сервис. Но в основном напирал на то, что непременно надо отведать устриц.
    Так вот, он даже не переодеваясь в летнее, всех сразу в кабак агитировать стал:
    — Можем же мы себе складчину позволить? Пока все деньги при нас. Ну, когда еще такой случай подвернется? Завтра постановщик прилетит и всех припашет.
    А нам, перед вылетом, как раз эти самые песо отслюнили. Не так, чтобы очень густо, но гораздо больше, чем на такую же командировку в Питер.
    Но зря он Лотяну помянул. При упоминании его имени магически у всех хорошее настроение улетучилось. И многие собравшиеся уже было покутить, впав в пессимизьму, разбрелись по номерам, песо жадуя. Советский человек, по нищете своей, за кордоном прижимист и питается в основном контрабандной доморощенной консервой. А валюту на шмотки тратит, каких дома нету. Не знали они еще, что Куба — страна победившего социализма и там все, как при Ленине, по карточкам. А все мало-мальски приличные шмотки в «Тархете» продаются за чистую валюту, а не за эти... песо.
    Так что соблазнить на поход в ресторан ему удалось только двоих: второго режиссера Врачева и ассистента по реквизиту Михайлова. Лотяну тоже наверняка пошел бы, но он вместе с переводчиком только назавтра ожидался.
    В лифте к киношникам сразу стали грязно домогаться две юные мулатки. Советский человек и дома-то к такой половой откровенности не привык. А тут... В чужой стране... Хотя и социалистической... Да еще после инструктажа в парткоме... И неизвестно, кто в группе на Контору стучит... Покосились друг на друга и давай отпираться от путан: все «но», да «но» на все их зазывные улыбки и вопросы, даже при полном незнании языка понятные.
    Посовещавшись, черны девицы спросили, мерзенько хихикая:
    — Импотенто?
    — Но, но, но!!! — возмущенным хором загалдели трое киношников со знаменитой на весь мир кинофабрики, где разы и размеры зачастую играют заметную роль в карьерном росте.
    — Педерасто? — не унимались мулатки.
    — Но, но, но!!! — еще больше возмутились мужики за свою самость.
    — Аааа... Совьетико. — засмеялись шлюшки и, нежно погладив Бланка по объемистому животу, впорхнули из лифта.
    По дороге в ресторан Боря все возмущенно интересовался: почему именно его шлюхи по пузу гладили? И не заткнулся до тех пор, пока Врачев ему не сказал, что девки, наверное, извращенки.
    В самом кабаке, под прохладой кондиционера, было приятно, но официанта пришлось ждать долго. И когда он, наконец-то, прибыл, то не только Боря, известный своими гипертрофированными гастрономическими наклонностями. Но и нормальные мужики проголодались настолько, что не только устриц, но медузу сожрать была готовы, если под майонезом, конечно.
    Как только кубинский халдей изготовился принять заказ, Бланк торжественно выкрикнул:
    — Устрицы.
    — Но компредо, сеньоре. — вежливо ответил поджарый служитель чрева.
    Что делает советский человек, когда его не понимает иностранец? Правильно: он начинает говорить громче.
    — Ну, устрицы, понимаешь! Устрицы!!! — взревел Боря и изобразил руками ползущую по столу каракатицу.
    — Но, сеньоре. — пожал плечами официант.
    — А рыба? — вмешался Враче, — Рыба, понимаешь?
    И тоже показал руками, как рыбка плавает.
    — Но беньере.
    — Фиш, фиш. — радостно поддержал его Михайлов, — тоже пытаясь для большей доходчивости вертеть рукой.
    — Но, сеньоре. — талдычил халдей, перебегая черными паучьими глазками от одного к другому. Было видно, что мужик и понять хочет, и услужить пытается, но не знает как.
    — А мясо?.. Мит!
    — Но сеньоре.
    Тут Врачев приставил к своим вискам указательные пальцы и замычал как бык на случке:
    — Мууууууууууу...
    — Си, сеньоре, си! Си! — обрадовано залопотал официант и что-то черканул в блокноте.
    — Ну , кто еще будет мууу?.. — Врачев радостно попытался халдея забодать. Довольный своей лингвистической сообразительностью, он явно чувствовал себя как Маклай среди папуасов.
    — Шпрехензидойч? — вдруг осведомился Бланк, хотя немецкого не знал.     — Но сеньоре. Соло испаньоль.
    — Дуюспикэнглиш? — с трудом выговорил Михайлов.
    — Но сеньоре. Соло испаньоль. — официант продолжал быть предельно вежливым.
    — И то слава Богу. — довольный Михайлов откинулся на спинку стула.
    — А франсе? — не унимался Врачев.
    — Но сеньоре. Соло испаньюль.
    — Понятно. Ждите ответа. — подытожил итоги лингвистической конференции Михайлов.
    В образовавшейся тишине родился тихий католический ангел или революционный полицейский-барбудо. Это уже как кубинцам больше нравиться.
    Образцово-показательный официант стоял у стола на посту и терпеливо ждал, когда клиент родит заказ.
    Минуты через три Врачева осенило:
    — Боря. Твою мать! Ты же художник — рисуй1
    — А чего рисовать-то?
    — Устриц своих рисуй. — вставил Михайлов на полном серьезе.
    — Да если бы я знал, как они выглядят...
    — А ты рисуй, что знаешь. Иначе я от голода сейчас точно копыта отброшу
    Бланк вынул их кармана толстый цанговый карандаш, с которым никогда не расставался, и на бумажной салфетке стал рисовать сковородку с дымящейся на ней глазуньей...
    — Си! Си, сеньоре! — взревел от восторга официант, лучась от счастья.
    — А я хочу что-нибудь посущественней. — заявил Врачев.
    — Это зараз. — проронил увлекшийся Бланк и стал быстро-быстро, как мультипликатор, изводить салфетки. Он нарисовал целиком ощипанную курицу, живого кролика, ананас, бананы, три картошки в легком подражании Ван Гогу, апельсин, луковицу и рыбу-молот...
    Тут Врачев положил на его руку свою волосатую лапу и серьезно сказал:
    — Боря, если ты еще раз акулу нарисуешь, то за все будешь платить сам.
    Бланк быстро смекнул, что Врачев не шутит, и протянул стопку салфеток официанту, спрятав рыбу-молот в карман.
    Тот внимательно все их перетасовал, каждый раз довольно приговаривая:     — Си, сеньоре... Си, сеньоре... Си, сеньоре...
    — И водки. — заключил процедуру заказа Михайлов.
    — Водка но. — строго ответил халдей, — Водка соло эста эн эль бар.
    И удалился.
    Михайлов, от нетерпения подпрыгивая на стуле. Громко, на весь кабак, басил. А бас у него, при его полутораметровом росточке, был просто пироговский. Назначая по телефону встречу незнакомому человеку, он неизменно добавлял: «к вам подойдет небольшого роста человек в кожаной кепке, который в левой руке будет держать газету.» Иначе, по голосу, искали здоровенного амбала, никак не ниже двух метров.
    — Так что, мужики, в бар? Как же без водки после трансатлантического перелета. Это же эпохальное событие! Мы — и вдруг в западном полушарии, а? На Западе! Каково! Отметить непременно надо.
    — Тоже мне запад нашел — Куба. И нас еще в Нью-Йорке съемки. — напомнил Бланк.
    — А Америку мы само собой обмоем, облюем и пройдемся вдоль и поперек сексуальным ураганом. — не унимался Михайлов
    — Ладно. Уговорил. — согласился Врачев, которого никогда еще никому не приходилось долго уламывать.
    И даже непьющий, по киношный стандартам, Бланк тоже вдруг стал сговорчивым:
    — А что? Пошли: водочки треснем. Папайей закусим. Хорошо!
    В полупустом и притемненном баре киношники с ходу хором рявкнули бармену, который со скуки протирал за стойкой и без того чистейшие стаканы:
    — Водки!
    — Водки? — недоверчиво переспросил тот, округлив глаза.
    — Водки. Водки. — торопливо заверила его залетная троица в своих намерениях.
    Бармен, пожав плечами. Прошел в глубину за стойкой, достал из морозильника заиндевелую бутылку «Вобаровой» и показал издали. Компания дружно замахала, будто загребаемый воздух приближает вожделенное. Бармен, еще раз пожав плечами, услужливо поставил бутылку перед ними на стойку.
    Михайлов, без лишних разговоров, одним движением свинтил ей горлышко и сразу все содержимое разлил по высоким коктейльным стаканам
    — Ну. Поехали.
    — А закусить? — возмутился Бланк, — Как же водку без закуски пить?
    — Молча. -возразил Врачев. — Она холодная и так хорошо пойдет.
    — Да нет. Я так не могу. — взмолился Бланк и, повернувшись к бармену, спросил:
    — А закуска у вас в каком ассортименте?
    — Ке десеан устедес? Но компренде устедес.
    — Нет, вы только поглядите на этот кастровский «Интурист». Прям Эстония какая-то. Ни одна сука по-человечески не разговаривает, а еще социалистическая страна. Мы их кормим, поим, а они по-русски говорить не хотят. — взмутился Михайлов.
    А Бланк снова пристал к бармену:
    — А фрукты хоть у тебя есть? Папайя, к примеру?
    — Папайя... Папайя... — пробурчал себе под нос бармен и перестал быть услужливым.
    — Ладно, Боря, блюда стынут, водка греется. Не томи душу. И так жарко, а тут еще с тобой есть риск слюной захлебнуться.
    Бланк молча покорился обстоятельствам и протянул стакан.
    Чокнулись. Залпом, по-русски, влили в себя холодную обжигающую жидкость, гордо поглядывая на обалдевших немногочисленных завсегдатаев, способных весь вечер тянуть пятидесятиграммовую выпивку, которую Хэменгуэй гордо величал «двойным дайкири».
    Выпили и стали расплачиваться.
    — Сколько?
    Бармен, перед тем ни бельмеса не понимавший по-русски, это слово понял в лет.
    — Трейнте песо, сеньоре.
    — Не понял. — сказал ему Михайлов.
    Тогда бармен взял шариковую авторучку и написал ему на салфетке «30 реso».
    — Сикоко, сикоко? — тоненьким голосочком переспросил Врачев.(Песо тогда к рублю один к одному шло.)
    — Тридцать? Ты не ошибся? — тыкал Михайлов пальцем в бумажную утиралку, грозившею разорением.
    — Си. Си, сеньоре. — вежливо кивал бармен, ехидно улыбаясь в тонкие грузинские усы, — Трейнте пeсo.
    И даже карту цен подвинул, и нужную строчку отполированным ногтем царапал.
    Киношники молча полезли в карманы, доставая по кубинскому червонцу. Сложили их в михайловской ладони, и тот театральным жестом, как милостыню на паперти, небрежно скинул купюры на стойку перед барменом. Затем, придав своему воробьиному росточку осанку испанского гранда времен конкисты, гордо удалился. Вслед за ним, но не так картинно, потянулись и остальные.
    Торжественный исход провалил Бланк, который понуро вертя головой, причитал:
    — Азохенвей! Тридцать рублей за полкило паршивой польской водки. Мужики, у нас даже таксисты до такой борзости не дошли, как эти барбудос сраные. Во сколько же нам ресторан обойдется, если у них водка такая дорогая?
    — На сколько нарисовал — во столько и обойдется. — отрезал Врачев, — Хорошо, что я тебя вовремя остановил...
    В ресторане, под ласковое шелестение кондиционера, стол уже приобретал законченный вид небольшого банкета. На нем, кроме трех изысканных кувертов, уже стояли три тарелки с большой отбивной в окружении подрумяненной картошки средними ломтиками и нарезанными полукольцами помидоров; четыре плошки с дежурными салатами; жареная целиком в гриле курица тушеный кролик кусками под белым соусом; крупные ломти рыбы, усыпанные тертой цедрой цитрусовых и зеленью; и все обилие тропических фруктов, которые только умещались в памяти Бланка. Среди фруктов, в вазе, непонятно зачем оказались три неочищенные луковицы. Венчал же это сооружение нахохлившийся ботвой большой рыжий ананас.
    И, уже как бы в насмешку, халдей притащил сковородку на которой шкварчала глазунья из шести яиц.
    — И сколько же слупят с нас за этот лукуллов пир? — спросил Бланк, как бы в никуда. Ему уже и есть расхотелось.
    — Сколько бы ни стоило — все наше. — сказал Михайлов, придвигая к себе тарелку, — а не заплатим, так в посольство счет пришлют. И накрылась нам тогда Англия с Америкой, и Париж в придачу.
    — Это аргумент серьезный. — заметил Врачев, извлекая из серебряного кольца салфетку, — У меня тоже вертелась мыслишка: слинять по-тихому и бычками в томате, как все нормальные люди, в номере закусить.
    — Дааа... — выдохнул Бланк, вертя вилкой, — Есть надо. Кстати, раз пошла такая пьянка, то почему этот халдей нам папайи не принес?
    — А это ты его сам спроси. — съехидничал Врачев.
    — Далась вам эта папайя. — раздраженно буркнул Михайлов, но Бланк уже махал вилкой уходящему официанту и через весь зал орал:
    — Эй! Компаньеро!.. А папайя!
    Официант, от неожиданности, замер, втянул голову в плечи и, даже не обернувшись, скрылся в подсобке.
    — Вот вам и хваленая американская вышколеность, о которой в Москве треплются... — раздраженно проворчал Бланк и, моментально забыв о халдее, плотоядно набросился на отбивную.
    Насыщались долго. Но все равно, даже верные отечественной привычке есть не пока хочется, а пока не кончится, яичницу осилить уже не могли. Великой радостью оказалось то, что все это объедалово обошлось по счету всего по восемь песо на нос, которые принял у них другой официант.

    Прилетевший на следующий день переводчик из Госкино явно ощущал себя культуртрегером. Первым делом обеспечил для группы культурную программу: потащил всех смотреть субботний митинг гаванских трудящихся.
    На площади большая толпа с полчаса, вслед за ораторами, скандировала лозунги, а потом на эту же площадь, с разных концов, выкатилось два оркестра и синхронно завопили «Хабанеру».
    Народ, еще минуту назад с серьезными лицами и в революционном энтузиазме гневно осуждавший американский империализм, затрясся в зажигательной пляске там же, где и стоял.
    — В этом вся Куба. — с апломбом проповедовал переводчик, — Страна тропических контрастов. Знаете как Фидель уничтожил проституцию, как профессию? Нет? Так вот: он, без репрессий, в одночасье, всех путан обучил водить автомобиль и заставил работать шоферами такси.
    — Ну... В такси мы еще не катались, а вот лифтом они здорово управляют. — вставил Михайлов свое слово, но переводчик, не удостоив его своим вниманием, рванул вперед, вещая на всю массу:
    — А сейчас я поведу вас смотреть главную достопримечательность Гаваны — набережную. Такого вы уже никогда и нигде в мире не увидите.
    Набережная, на которую выходил удивительно похожий на Новый Арбат проспект, поражала прекрасным видом на Карибское море. Плюс к тому же пять километров гранитного парапета шириною в метр, не меньше. Так вот, четыре километра были освещены фонарями, а пятый, загибающийся буквой «Г» — нет. И в этом темном аппендиксе, на гранитном парапете, на протяжении версты, тесно, плечом к плечу, сидели парочки и откровенно тискались. Не смущаясь никого.
    Оглушающее гормональный аппарат ощущение было тем более сильным, что ласковый бриз доносил с моря не только звуки разгоряченных любовным томлением тел, но и запахи страстной плотской жажды не находившей себе естественного выхода на этой суперэротической массовке. Снять такое в кино под силу только Бондарчуку.
    — Здесь только те, кто себе сегодня места потрахаться не нашел. — пояснил наш госкомовский Вергилий, — а так тут нравы просты, почти райские. Иной раз достаточно только переглянуться с девочкой и... готово. Здесь каждая профессионалка работает с энтузиазмом и удовольствием.
    Я за что Кубу люблю: только здесь можно безбоязненно с пятнадцатилетней девочкой амуры крутить.
    Чтобы отвлечься от разъедающих плоть звуков и запахов, Бланк пожаловался на вчерашнее приключение в кабаке. На дороговизну спиртного, а больше всего на то, что не только вожделенных им устриц, но и паршивой папайи принести пожадовали.
    — Не понял? — переспросил переводчик, — Так вы что?.. Вот так, запросто, папайю заказали?
    — Ну... Не успели заказать... — сокрушался Боря. — Уже в вдогонку крикнули. А он даже не прореагировал никак. Вот тебе и хваленая американская вышколеность.
    — Так-так-так... — заинтересовался переводчик, — Вот так, человеку, который вас хорошо обслуживал, вы взяли и крикнули через весь зал: папайя?
    — А что тут такого?
    — А по морде не получили?
    — За что?
    — За папайю.
    — А в чем криминал? — завозмущался Бланк, — Люди фруктика хотят. За свои же бабки, что характерно
    — Так вот, ребята, — начал вещать переводчик уже на всю группу, — на Кубе, в отличие от других латиноамериканских стран, папайя называется "фрутто-бомбо". Усекли? А слово "папайя" страшное оскорбление. Особенно для мужчины.
    — И что?
    — А то. Если перевести литературно, то приблизительно это будет звучать, как "потная мулатка". А если совсем по-русски, то как "сика потная". В общем, без меня в кабак ни ногой. А то народ тут горячий. В рыло въезжает сразу что не так и имени не спрашивает.
    А вот вышколеность в том-то вчера и проявилась, что официант вашу папайю скушал и только напарника к вашему столу приставил. Цените обхождение... представь себе, Боря, что ты в "Арагви" халдея козлом обозвал?

    Никогда не обращал внимания на то, что в обиходном дипломатическом лексиконе много словечек из лагерного сленга прижилось: "на какой срок приехал?", "русская колония", "по какой ходке в стране?"
    Только в Африке послабления допускались на общения с западными дипломатами в быту. Не с неграми же нам водку пить? А в остальном действительно будто за колючей проколкой сидишь, хоть и весьма комфортабельно.
    Когда служили мы в Эфиопии, то там вообще такое разворачивалось в открытую, что в других советских амбасадах старались скрыть поглубже в подпол и не высовывать.
    Посольство СССР стояло в городе на отшибе и занимало гектаров около сотни: наследство еще Российской империи. Там посол на территории настоящий зоопарк развел, чтобы хоть как-то скрасить тот серпентарий, каковым посольская жизнь в середине семидесятых была. Да и негусу подражал.
    Эфиопский император был страшным поклонником львов и у него по дворцу штук восемь бегало без привязи. Ручных, естественно. Однажды новый болгарский посол ждал аудиенции на первом этаже дворца на предмет вручения верительных грамот. Весь первый этаж напоминал бывший музей подарков Сталину. Ходил посол от витрины к витрине, любопытствовал, руки за спиной держа вместе с грамотами от Живкова. Тут чует: руки становятся мокро-жаркими. Оглядывается... А это его здоровенная львица по ладоням лижет.
    Аудиенцию пришлось отложить по причине медвежьей болезни посла.
    Так вот и жили: зоопарк на территории, серпентарий в помещении. Половина посольства — ГРУ, вторая половина — КГБ. Все под погонами, кроме посла, советника-посланника и консула. Не знаю как сейчас, а тогда это рядовая практика была. Грушники еще ничего ребята, поинтеллигентнее, с соображалкой. А вот кагебешники... только что строем не ходили.
    Например: каждый год отпускались средства на приобретение персональных автомобилей. ГРУ выдавало деньги и все: покупай что нравиться в пределах выделенной суммы. А КГБ настаивало на покупке только "датсунов". Почему именно "датсунов"? А хрен его знает, но инструкция такая была.
    В Дели, в Индии, помню этот маразм дошел до своего апофигея. До того, что местный дилер японской фирмы, выполнив заказ посольства на партию голубых "датсунов" (там комитетчики закупали машины не только одной марки, но и одного цвета ежегодно) больше ни одного голубого " датсуна" в страну не ввез. И целый год вся индийская столица резвилась на голубой "датсун" — вон КГБ едет!
    А какие скандалы семейные на дипломатической почве проистекают... На родине такое и не снилось никогда. Скандалить во весь голос и бить посуду — ни-ни... Враз настучат , что в быту плохо живешь и не выездным сделают. а тогда какого хрена под погоны шел? Языки экзотические зубрил? Неееет... Скандалы у нас проходили такие: сидит первый советник, полковник комитета и золенгеновскими ножницами с умильной рожей МОЛЧА жене норковую шубу узорами выстригает. А та тоже МОЛЧА, с такой же умильной рожей неторопливо и со вкусом рвет на мелкие клочочки пятнадцать тысяч чеков на "волгу" им накопленные. А все потому, что жена первого советника живет с пресс-атташе, а жена пресс-атташе живет со вторым советником, а жена второго советника живет с помощником военного атташе, а жена помощника военного атташе... но в обиходе все изображают дружную советскую семью, хотя все всё друг про дружку знают. Главное в дипломатии что? Правильно: чтобы ПУБЛИЧНОГО скандала не было.
    Вот мне и стало тошно жить в этом блядобоксе с молодой женой. Сняли мы квартиру в городе. Шикарную, по московским меркам, квартиру. В трех этажах. Жена и тарелки не вымыла за все четыре года пребывания в Аддис-Абебе. Просто грех было не воспользоваться служанкой, если она всего пятьдесят эфиопских долларов в месяц обходилась и была от этого просто счастлива. А служанки в столице были все из племени Тигра — очень чистоплотные.
    И вот в такой атмосфере всеобщего бардака и стукачества, каждый свежий человек из Союза на вес золота был. Тут уж все старались его заполучить к себе на оттяг и напоить как следует. Ему же только за Россию рассказы рассказывать, а нам тащиться и ностальгией мучиться. Жить за этой заграницей хоть и денежно, но тягостно. И престижно только у нас. В цивилизованных странах, тех что раньше колонии имели, работает за границей только тот олух, кто дома устроиться не может. Ну так же как у нас в Сибирь или Казахстан москвичу по распределению попасть.
    Вот мы как-то заполучили первыми в свою городскую квартиру корреспондента "Советского спорта". А быть первым в свежей информации — это как право первой ночи. Душу греет, что всех остальных козлов обошел и пиршествуешь.
    Просидели мы с ним за представительской водкой часов до четырех. И баечку, конечно же, местную преподнесли, так сказать аллаверды за свежие анекдоты про дорогого Леонида Ильича. О том, как надысь приезжал к нам спецкор "Комсомолки", а поселиться возжелал не в посольстве, а в городском отеле. Атмосферу эфиопской революции лучше почувствовать.
    Африканский отель — это я тебе скажу не гостиница "Россия". Там белого человек оближут и помажут где ни захочешь — только плати, хотя и умерено по европейским стандартам. А по коридорам там такие красотки прохаживаются, что я сразу понял почему Организация африканских государств именно в Аддис-Абебе свою штаб-квартиру держит.
    Он у портье поинтересовался про них, а тот услужливо заверил нашего новатора, что их услуги входят в общий счет и ничего отдельно платить самим путанам не нужно. Ну и пустился журналяга во все тяжкие...
    Потом консул счет из отеля получает со всей разблюдовкой: жилье — столько-то, питание — столько-то, мадмуазель А — столько-то, мадмуазель Б — столько-то, мадмуазель В — столько-то, мадмуазель Г...
    В общем оприходовал за неделю наш бравый советский репортер пятнадцать штук штатных африканских путан. Скандал натурально, был грандиозный, но втихую мужика сильно зауважали: знай наших!
    Писаку в 24 часа из страны лично консул вытурил, с соответствующей сопроводиловкой, чтоб больше такого Бармалея не пускали в Африку гулять.
    Поржали мы и спать разошлись. А гостя дорогого на третий этаж загрузили, о существовании которого в городской квартире, он даже и подозревал. Сам он уже не мог.
    Утром, в воскресенье, в присутствие идти не надо было. Мы с женой давно опохмеляется, служанка наша все прибрала, вымыла и домой отпросилась. а московский гость все с верхотуры не спускается. Думаем: пусть отоспится. Мы привычные с большого бодуна утром на работу огурчиками выскакивать, а ему видимо тяжко.
    Но утро прошло. Полдень побило. Час... А его все нет. В два часа пошли будить. Поднимаемся на третий этаж, а он лежит, как мумия Рамсеса простыней с головой запеленатый и, кажись, не дышит. Я с него простынку снимаю, а он серый весь, как бумага двадцатых годов. Толкаю его и спрашиваю участливо:
    — Тебе что? Совсем хреново? Может рассольчику дать? Жена у меня сама огурцы солит. По вологодски...
    А он поднимает на меня глаза мутные и говорит, розовея:
    — Слава Богу!
    — Ты чего? Совсем плохой что ли? У нас алказельцер есть. — говорит жена моя.
    А он сел на койке по турецки, голову обхватил локтями и хлюптит, раскачиваясь:
    — Я всегда после попойки рано просыпаюсь. А тут глаза продрал: девять ноль-ноль. Какая-то полуголая негритянка по номеру шастает. Комната незнакомая... Все — думаю — пиздец. Я в бардаке. Карьера кончена. Правь письма трудящимся... И на хрена я в эту долбанную Африку поперся? Вот и ебись теперь с этой экзотикой! И главное, чтобы спал с этой черной стервой — не помню и все тут. Что особенно обидно. Хоть плачь.
    Так и переживал все это лежа, пока вы меня не подняли.

    Как я, мужики, из говна вылезал — только бы знали. Семейство у меня провинциальное и, прямо сказать, забулдыжное. Городишко сонный, похмельный. Работать там можно на паре-тройке заводов лакокрасочной промышленности. И все. А зачем тогда десять классов заставляют учиться — просто не понимаю. Там, на этих заводишках, технология еще шестнадцатого века...
    Учился я неплохо, да и с учителями повезло. Последние два года немецкий нам преподавала такая красавица, такая недотрога столичная, что я только, чтобы она на меня мимолетный благосклонный взгляд кинула, из кожи вон лез. Мечтал с ней "пошпрехать" при всех так, как будто мне это ничего не стоит. Ну и закончил школу с пятаком по языку, единственный.
    Потом армия. Там я и понял, что жизнь поменять можно, если только еблом не щелкать. Старался. Отличник боевой и политической. Отпуск на родину. Начальство меня все в военное училище уговаривало поступать. Я уж и сам подумывал...
    Только в отпуске я застал свою ненаглядную немочку в чемоданном настроении. У нее срок распределения кончился и она домой, в Москву, собралась.
    — Учись, Леша, — сказал мне ласково, — не то пропадешь здесь. У тебя к языкам большие способности.
    Волосы мне на голове взъерошила и в щеку на прощание поцеловала. Тут я и пропал. Я не я, думаю, буду, если её в Москве не достану. Но до этого еще целый год был. Службы в забытом Богом Забайкалье.
    Но не зря талдычат, что на молодца бежит овца. Прибыл к нам в часть проштрафившийся старший лейтенант из военных переводчиков — замполитом в роту. За что его к нам сослали не говорил, но мужик мировой был, не то что другие "сапоги".
    Тут я его и в оборот взял: мол, недурственно было бы язык не забывать. Он обрадовался. В общем за год я не только свой немецкий улучшил, но еще и французского шматок от летёхи усвоил. Да еще тайком и с училкой по немецки переписывался -ничего такого: тоже, вроде — как бы, чтобы язык не забыть.
    А тут дембель подходит. Я к замполиту за характеристикой — в институт поступать. Он меня вопрошает:
    — В какой?
    Я отвечаю на полном серьезе:
    — В МИМО.
    Тут летёху такой смех разобрал, будто я Райкин вообще.
    — Ты что, — говорит, — С Луны свалился. Тебя туда на выстрел не пустят. Туда только цековские да дипломатические сынки поступают. А простым людям там делать нечего. Иди в мой Институт военных переводчиков — хорошее образование.
    Он то мне по доброму советовал, но у меня своя мечта-идея была: в казарме, даже ВИИЯ, не разбежишься. Красавицу — училку тем временем уведут. Она себя что в нашем захолустье блюла?
    Я ему тупо твержу, что хочу быть дипломатом.
    Он мне уже серьезно объясняет, что дипломатом я скорее из ВИИЯ стану, чем из МИМО. Рассказал, что половина дипломатов — разведчики. А ВИИЯ специально для Главного разведуправления генштаба создан.
    Понял я его доброту ко мне, проникся, видать, мужик, раз военную тайну доверяет. Но упрямо стоя на своем
    — Только в МИМО.
    — Ну, смотри, — говорит, — Я тебя предупредил.
    Выправил он мне характеристику и я, даже домой не заезжая, сразу в Москву попилил — экзамены сдавать. Как я их сдавал — лучше не рассказывать, что пришлось вынести. Сейчас бы на этот подвиг я бы ни за какие коврижки не пошел. Только приняли меня. На международную экономику. Я и этому был рад. Все равно работа с загранкой связана. Язык я себе выбрал второй, такой, какой никто не выбирает — голландский. А то с английским только могут в любую африканскую дыру запиндрячить, а с голландским: будьте любезны пожаловать в Королевство Нидерландов. И больше никуда.
    Обломался я на кисулечке — училочке. Поначалу она была рада, что я из такой глухомани, её стараниями, в МИМО поступил, — всем знакомым показывала, как неведому зверушку. Но замуж за меня идти... Не то, чтобы отказалась, просто высмеяла меня, как придурка. И до объяснений почему даже не снизошла. Хотя я сам понимаю — рылом не вышел, а она уж больно красивая, сучка, была.
    Но я к тому времени успел уже второй курс закончить. На отлично, что характерно. Я вообще на учебу злой был. Думаю: вы все блатом, а я жопой возьму — посмотрит чья возьмет. И в парторги курсовые пробился и в факультетское бюро... Закончил я институт. Жду распределения в Голландию. Женился уже на пятом курсе как полагается. Дипломат он как поп — ему без жены хода нет. И развод заказан. А меня все равно обдурили. За границу не послали.
    — Раз вы у нас такой полиглот, — указали на мое знание четырех языков — пойдете в Протокольный отдел МИДа.
    В первый же день работы моей в Протокольном отделе прибывает новый голландский посол верительные грамоты вручать. Я как попка заводной тридцать две минуты синхронного перевода выдал! При норме двадцать. Знай наших! У меня только от зубов отлетало:
    — Голландский посол сказал... голландский посол сказал... голландский посол сказал...
    Только одного я не учел по малограмотности своей, что все дипломаты, которые к нам из-за кордона прибываю, худо или бедно, но по-русски ботают.
    Вот и этот чрезвычайный и полномочный амбассадер нидерландской короны взял, и уже на фуршете, самому Громыке и вякни:
    — Насколько позволяет мне мое скромное знание русского языка заметить, что прилагательное "голландский" употребляется только в двух случаях: сыр голландский и хуй голландский. А во всех остальных случаях, мне кажется, нужно употреблять прилагательное "нидерландский".
    Посмеялись все, как удачной шутке. Только на следующий день вызывает меня к себе начальник Протокольного отдела и на приказе расписаться заставляет. А приказ самого министра иностранных дел СССР, члена Политбюро ЦК КПСС товарища Громыко А.А. об увольнении меня с работы, как некомпетентного специалиста.
    Вот так я на этой свалке московской интеллигенции — "Мосфильме" — и оказался. Администрирую.
    — Ну что? Опохмелились. Тогда и за работу пора.

    © Борисов Юрий Дмитриевич, 1954 года рождения (15.12)
    Член Комитета Московских литераторов.
    Контактный телефон: 124 4195
    Все авторские права защищены РАО.