В определённые времена входила в моду особая многозначительность обыденных вещей и явлений. Герой культового писателя XX века позиционировался не просто богоподобным, но выше, чем бог и человек – Универсумом. Будучи по сути своей простым обывателем, писающим и какающим, лгущим и обманутым, жующим и болтающим. Но каждому его действию и слову придавалась какая-то потаённая весомость и двусмысленность, каковых подчас и в помине не было. Сейчас культовыми и ложно-многозначительными по форме, но плоско-одномерными по содержанию являются фильмы модного режиссёра Тарантино. Его «Убить Билла» - просто ловушка для дураков. Жирные америкосы хотят разрушить стереотип о них, как о тупой сытой массе, с уровнем интеллектуальных запросов дрожжевого грибка. И терпеливо напрягают ухо-горло-носовые изгибы на невразумительные картинки и затянутые пустословные диалоги шута Тарантино. Вот уж он потешается, подсчитывая «вашингтончиков» и «грантиков» « А в грантиках - то я гораздо длиннее!» Но что же поделать, мода неизбежна не только в тряпичном бизнесе, но и в искусстве.

Был некогда моден в мире и русский концептуализм, экзотический в своей запрещенности и антигосударственной политизированности. Своеобычный именно в силу существующих в то время в СССР идеологических нормативов на искусство, он сформировался и развивался буйно, как выпалываемый Урфином Джюсом волшебный сорняк: чем больше выпалываешь, тем быстрее и ряснее вымахивает. Даже на черенке лопаты и на подошвах вытаптывающих его сапог. Отечественные художники были бесстрашны и изобретательны не только в своём творчестве, но и по жизни. В 80-е гг. московские концептуалисты тайком в трусах привозили из Парижа русскоязычные художественные журналы эмигрантов-концептуалистов, красивые, яркие, большие. На цветных фотографиях я впервые увидела голые телеса некрасивого, обрюзгшего, неряшливо причёсанного Владимира Котлярова, более известного под кличкой Толстый. Он портил своим неглиже восхитительные римские фонтаны, осквернял им очаровательные парижские улочки, радовался, как дитя, публичным конфликтам с тамошней полицией. Этим он ещё тогда отвращал многих ценителей маргинально-оппозиционного русского концептуализма, ибо художественные акции в Москве, например, были ярче и забавнее, но принципиально вне масс-медийные. Они, как и положено концептуальным перфомансам, делались не «на публику», а просто потому, что их авторам и исполнителям было интересно их реализовывать. Такими были перфомансы «Мухоморов», квартирные выставки «Чемпионов» и ростовских художников-коммунаров Трёхпрудного, показы мод Кати Филипповой в подвалах домов культуры, первые спектакли Анатолия Васильева в коммуналках на Арбате, начало пребывания Петлюры в столице. Всё это было сознательно «закрыто» от публичности, пряталось не только из-за страха преследования властями, но и от ощущения притягательной элитарности художественного творчества, ориентированного не на массового потребителя. Западные же эскапады Толстого состояли в максимальной публичности, открытости. Эта диссидентская двойственность: мы изгнанники – все смотрите на нас, была и сейчас осталась неприятной мне.

Тем не менее, открытие в Москве 28 сентября 2004 г. первой выставки Владимира Котлярова видится событием интересным и достойным внимания. Интересным хотя бы тем, что проходит она не в какой-нибудь подвальной галерее в Ясеневе или в торговых рядах на матрёшечном Арбате, а в бывшем музее Революции на Пушкинской площади. Бывший музей Революции, бывший Английский клуб, бывший диссидент-концептуалист Толстый. Всё в прошедшем времени. Прошло и время, яркое и скандальное, когда выставки запрещались и сносились бульдозерами, когда картина или коротенький рассказ были поводом к формированию легендарных биографий. Когда за музыкальную аудиокассету можно было загреметь в тюрьму или в «спец.учреждение», а за участие в художественном перфомансе – остаться без работы или вылететь в Париж «на поселение». Эти времена безвозвратно прошли и мы увидели на стенах шикарного особняка в центре Москвы элегантные и очень декоративные, в дорогих рамках с противобликовыми стёклами, вполне буржуазные картинки Владимира Котлярова. И самого Толстого, гордо повествующего о том, что его автографы сейчас стоят тысячи долларов, а разрисованные им деньги – хорошее помещение капитала для коллекционеров. Я аж постеснялась взять у художника автограф – вдруг он подумает, что я хочу им спекулировать и наживаться. Было грустно. На открытие выставки пришло человек пятьдесят старых московских интеллигентов – художников и тусовки, они погрустили вместе и быстренько разошлись по своим грустным стариковским делам. Вспомнился мрачноватый морозный февральский вечер середины 80-х, чердак где-то в центре Москвы и горячее яростное варево спорящих до хрипоты, пьяных от возможности общения и от портвейна художников, молодых и не очень, рассматривающих какие-то невразумительные картины на стенах и объекты на грязном полу. Никто не хотел уходить, всех притягивало то странное и новое, чего не увидишь в стенах Третьяковки или Пушкинского музея. Это искусство? Не важно. Главное, что это какие-то новые слова, новый взгляд на жизнь. И это смело. Это не купят – и не надо. Не важно, что журналисты об этом не напишут, а телевидение не снимет и не покажет миллионам. Это делается не для миллионов. Это делается, потому что назрело и разрывает внутренности, надо выпустить, изобразить, отдать холсту, исполнить. Иначе просто умрёшь. Вот таким был московский концептуализм. На родине, а не в Париже. Таким мы помним его, другого нам и не надо.