Автобиография от 03. 01. 00
Для людей, которые не пишут дневников, из опасения, что они будут прочитаны благодарными потомками, автобиография является спасительным эрзацем. В отличии от дневника, главный смысл которого заключается в полной откровенности, а иначе дневниковые записки теряют ну просто всякий смысл, автобиография никакой откровенности не предполагает - более того, по законам жанра, откровенность в ней даже является признаком дилетантизма.
Ну так вот. Родился я в городе Симферополе в роддоме №2 17 марта 1969 года. Моей маме к этому времени исполнилось полных 19 лет. Что в том моем возрасте меня совершенно не смутило, т.е. я не почувствовал беспокойства из-за того, что мое здоровье да и сама жизнь оказались в полном распоряжении такой молоденькой девчонки. Мама стала первым авторитетным человеком, которого я встретил. Здесь же хочу добавить, что с моим отцом они познакомились не на заводе и не в библиотеке, а непосредственно в литературной студии. Таким образом, мое появление на свет изначально было освящено присутствием муз.
Первые стихи я сочинил лет в шесть, до сих пор прекрасно их помню, но цитировать не стану, чтоб не удлинять повествование. Осознание мною литературного призвания произошло позже - в 12 лет. Выразилось это в том, что совершенно спонтанно меня посетило непоколебимо твердое убеждение в том, что я - величайший поэт всех времен и народов. Убеждение это меня с тех пор не покидало, правда со временем, уступая доводам справедливости, мне пришлось согласиться с тем, что среди поэтов живших на земле, есть люди достойные быть со мной на равных. Этот круг, бывший по началу чрезвычайно узким, продолжает медленно расширяться. Мелочные подробности своей жизни, с позволения публики, я сегодня излагать не стану, едва ли они выходят за пределы обычных сведений о жизни обычных смертных. Пусть всякий здесь же сам добавит их по вкусу.

И смешно и грустно мне в ожидании смысла, нетерпеливый в желании определиться прибегает за помощью к "Дзен". Стрелки манометров замерли, будто бы руки и головы, изображающих немую картину - все онемело. Где выход? Где воздух?
Клаустрофобия? Нет. Не банальная боязнь погибнуть запертым в бочке мучит меня -- подводные сны обрывают и мучат мой стих, и бессильная храбрость мучит мой голос.
Где же вы, капитан Маринеску? Где ваша сила, всех умеющих ждать? Оглушенный и гордый наш торпедонсец ощущает песок, улегшись на грунт - коридоры отсеков и обильная смазка машин, и роса на железных продавленных стенах прочного корпуса. Что знает подводник? Что знает подводник?!
Невольно узнаешь, зачем нужны были фразы команд под покрытым взбешенною пеной стеклом преископа (нашим скрытным окном в суровый и ветренный, железом эсминцев, как мечами и крючьями пронизанный мир). Все мы слышали шипящее, через сжатые зубы, восторженное и слегка испуганное маринесковское "тофсь" (и стальной бок торпеды под щершавой ладонью матроса). Когда-то давно, целую вечность назад; до пришествия Христа. Где же ты! где? угрюмое время героев.
И на выдохе, не отрываясь от перископа, писклявое "пли!" и шорох торпед о холодную воду. Он (Маринеску) сам ловил их в прицел - и отставленный зад, и задранные кверху локти на ры- чагах перископа, сам вымерял упреждение, назначая место встречи... И наш подводный электрический бег, в тесных отсеках по двое и трое сквозь темную воду - не чета дизелям провонявшим соляркой, не чета "Наутилусу" на желтых страницах бумаги через теплое детство. О, сладость могущества! его манящая бездна. Как ты обманчива.
Могильный песок балтийского дна - двести метров над килем - могила для гордых, и боль погружения вливается в уши, капает кровью из носа внезапна как обморок. И стрелки манометров провожают нас в вечность. Где веселые спины и ладони товарищей. Попали! Попали! В ответ на далекие взрывы торпед.
И неотвязное видение гибнущей в море коровы, ее втягивающие воздух ноздри; и копыта, бесполезные в ударах об воду, и ревущие вопли оглушенной рогатой скотины - еще один транспорт пущен на дно, еще один транспорт военного груза.
Видит Бог! Маринеску не хотел воевать, всякому подвигу предпочитая бутылку вина, это яростный Арес, будь он неладен со своею сестрою Палладой, изловил его прячущегося в сене и отнял поросенка, считая по своему недомыслию, что поросенок хуже чем подводная лодка, ну и я идиот, ненормальный придурок, со своею любовью к путешествиям морем, воздухом, и по лезвию бритвы, я, копитель обид, по ночам осязающий ненависть, мои кулаки до бледности сжатые, я, жаждущий славы героя - Геркулес и Прокруст.
Я,я,я, капитан Маринеску, лежу здесь на дне под ударами бомб и вижу бессмысленность. она витает бесцветным, бестелесным пятном, сестренка романтики нелюбимая всеми. Дзен, дзен, дзен, - неслышно шепчутся рыбы, как давно это было, как ненадолго хватает бессмертности и как много терпения надо нам блуждающим здесь. Но капитан Маринеску, он один не хотел воевать, укротит нас слезливых и ропщущих, он один невиновный спасет нас в этой проклятой подлодке.

     Больше или меньше, все мы тронуты кином. У кино есть муза -- это молодящаяся дева танцплощадок, это роза чайная увядшая.
     Если у кино есть запах, то это запах увядших чайных роз в пересохшей запыленной вазе. Гостиничный, в сухом и сонном захолустье,  номер, вдохновенье при виде длинных ног, и ветер, на закате  бьющий ветки,  что затихает при звуке камеры-трещотки как упавший змей -- все это кино.
     Я люблю любовь с кино,  она непритязательна, нежна, бесплодна, у нее красивый ровный ряд вставных  зубов  (она  всегда любила много  сладкого),  ее голые ключицы,  вызывающие скулы, золотой загар,  ее купальник цвета небосвода -- вся ее умеренная пошлость,  --  золотая  свадьба при полном и взаимном удовольствии.
     Я люблю тебя,  пронзительная дура,  как старую любовницу, что навсегда осталась ласковой,  независимой,  чужой.  Я люблю тебя, Кино.

             Скачут всадники.

             Тонкие пальцы вцепились в тигриные губы.
             Цепкие ноги схватили тигриные спины.
             Мертвою хваткой глаза уцепились в глазницы,
             и пропадает в глазницах простершийся путь.
             Тигры несутся, и стелются гибкие травы,
             кем-то намечен уже желто-черный пунктир.

             Слышатся крики - тигры несутся на волю.
             Вольному воля, а тигру лишь всадник над сердцем.
             Гром барабанов все чаще и громче, и ближе.
             Близится что-то  - открытие тайны для сердца.

             Пара спокойная глаз над тигриным оскалом,
             вместе с дыханием зверя бесшумные лапы.
             Гром барабанов все чаще и громче, и ближе.

             Тени несутся, и травы сливаются с ветром.
             Только дыхание зверя с биением сердца.
             Гром барабанов сливается в грохот небесный,
             и в головах в тишину превращается грохот.

            ***
             Когда пилот немного пьян
             он попадает в мертвый дом,
             у головы блуждает гром,
             им он закусит опиат.

             Пилот попробует кальян,
             но там лишь пепел туго сбит,
             кричат и кашляют навзрыд
             слепые духи возле пят.

             Пилот уйдет сквозь стену,
             в нем проснется ярость, -
             полный газ!!!
             Он вскроет вену,
             и из глаз польется старость.

             Слепые дни.
             Пилот, взгляни.
             Ты видишь небо?

             Ответит. -  Небо это бред.

             Я в нем уже двенадцать лет,
             а самолета нет и нет,
             я променял его на хлеб.

                             ***
             Все хотят иметь какаду -- метеосводка гласит:
             "Сидите тихо, падает снег"
             Мой какаду притих.

             Пух какаду слегка розоват,
             пух какаду, как юг,
             а снег синеват, слегка синеват,
             как крылья птенцов в раю.

             Но если ты взглянешь без смеха в глазах
             на разницу в белости их,
             ты увидишь, как там где дорога назад
             вьется лишь белый стих.

             И то, что он заметает, не тает живьем,
             хоть смейся, хоть плачь соловьем.
             Это не заклинание, это мое
             понятие о жизни вдвоем.

             И вот давно уже стих всякий плач и весь смех,
             да и жизнь вся поросла быльем.
             И некий человек давно забыл о зле,
             и прорубил мне голый оконный проем.
             И когда бы я хоть раз слышал кто он такой,
             и за что мне это окно в моей стене,
             но он только по хорошему засмеялся и вышел,
             и весь превратился в снег.

             И вот теперь я все знаю о вреде оконных рам,
             и справедливо им гореть в огне.
             Однажды! я слышал! Как с неба спал весь снег!
             и остался  лежать во мне.

                                 ***
             Все будни тихи моего золотого пера,
             теку, как березовый ствол человеческим соком,
             их красною точкой отметит пробитый висок
             в прицеле у снайпера
             выстрелом тихим далеким.

             Изнеженный мак покрывает степные равнины.
             Что песни мои!  небольшой диковатый народ.
             Как скифскую бабу их путник вечерний найдет.
             Их ветер поет на кирпичных губах окарины.*
 
 

             *окарина - флейта из обожженной глины