Юрий Борисов

    На третьем курсе, как тогда и водилось, поехали мы в стройотряд. В степь, под Караганду, дорогу строить. Да и бабки там приличные для студента заработать можно было. В среднем мужики около штуки на брата привозили.
    Записались.
    Едем.
    Устав ССО, сам понимаешь, только для галочки прописан был. Для, так называемой, социалистической демократии. Право имеешь, а вот мочь — не можешь. Командира и комиссара нам сверху спустили. Мы, конечно, сами за них на собрании голосовали. Как всегда — единогласно. А для продвижения видимости демократии оставили нам самим выбрать завхоза, мастера и бригадиров.
    А нам-то что? Нам бы только за заработком выбраться. Тогда в Казахстане хорошо платили. Леонид Ильич никогда не забывал республику, которая его от политической смерти спасла.
    Но энергетики, есть энергетики. Особенно с ЭПИТа. Если чего они не оттопырят, то считай сезон зря прошел.
    В общем: да здравствует наша ЭПИТская сила!
    Как только поезд пересек границу Московской области, так покатились по вагонам эпитские эмиссары и агитаторы. Персонально народ обрабатывать, что такого мудака, которого нам в командиры партком поставил, менять надо срочно. И аргумент приводили самый, что ни на есть для студента действенный — заработков с ним не ждите!
    На третий день пути, после Астрахани, собрали общее собрание отряда. Согласно Устава ССО. И единогласно сместили командира. И комиссара тоже. Он, сдуру, на амбразуру полез — командира защищать. А зачем нам такой комиссар, который настроение народа не чует?
    И уж совсем не знаю почему — командиром выбрали меня.
    На ближайшей станции отбил я телеграмму в Штаб ССО ЦК ВЛКСМ о произошедших в отряде кадровых переменах и, как ни странно, в Москве эти перемены утвердили. Возиться, наверное не захотели. Но об этом мы только на месте узнали, в Караганде.
    Так на моей памяти впервые просто демократия восторжествовала над демократией социалистической. И то: в одном отдельно взятом вагоне.
    Дальше процесс не столь интересен. Ребята подобрались работящие, со смекалкой, но очень уж анархисты. Знаешь, видал я анархистов. Сам анархист. Но таких анархистов-похуистов я больше, даже во время горбачевской перестройки, не видел. А этот концерт разыгрывался летом семьдесят второго года. В самый пик разрядки напряженности вовне и закручивания гаек изнутри.
    То, что мужики, без никого из вышестоящих местных инженеров, дорогу за два месяца проложили — это факт. Она там до сих пор стоит. А всё потому, что не строители мы, а энергетики. Мы же эту дорогу сооружали как надо. По учебнику. Без социалистической рационализации. Она у нас допускалась только по замене материалов, да и то только после многочисленных расчетов.
    Асфальт сами, из подсобных материалов, варили!
    Надо было с трассы опору старой ЛЭП убрать. Так вот мужики, прождав два дня трактор, махнули на него рукой и с помощью доски, веревки и чьей-то матери скинули ее с пьедестала за полчаса. Вот, главное забыл: они эту опору сначала приподняли и под лапу камушек заложили. А потом дернули, подтолкнув. Все просчитано было.
    Короче, скоро сроку нашему конец. Мы предварительно бабки подбиваем, сколько заработали. Как тут звонок мне из райкома комсомола: ждите комиссию из Алма-Аты. А это гораздо хуже, чем из Москвы. Москвич с москвичом в этих необъятных степях всегда общий язык, (если не общих знакомых), найдет. А тут никто и угадать-то не сможет какого чурбана местное ЦК пришлет.
    Там же сплошные нацкадры, перегрызшиеся друг с другом по кланово-племенному признаку. У них там как: если ты не чингизид, не тимурид и не уйгур — то и близко к обкому не подходи. Все равно первым не выберут. У них там четко распределено: кто над этой степью право на власть имеет. А строй — дело второе. Они под свою систему кланов не только социализм, любой другой строй подомнут и только отчеты правильными словами наверх отправлять будут.
    Предупредил я бойцов о комиссии. Чтоб порядок навели в бараках, стенгазету и прочую наглядную агитацию обновили, а лишнюю замазали. А то у них там на шиферном заборе под лозунгом «Надо жить так, чтобы утром встав, захотелось идти на работу!», ниже кто-то от руки прималевал буковками помельче, но масляной краской: «Захотелось поработать — полежи. Пройдет.»
    Дал я руководящую указивку, а сам ночи не сплю. Перед комиссией, думаю, своим глазом проверить не мешает. Особенно бригаду ЭПИТа. А то у них как: «Тетя Валя? Нет! Поросенок Хрюша? Нет! Заяц Степашка? Нет! ЭПИТ? Да!!! ЭПИТ? Да!!! ЭПИТ? Дааааа!!!!"
    Поехал, хотя свободной минутки не было. Время приспело наряды закрывать. Но угадал.
    На съезде с трассы эти сволочи соорудили капитальный указатель из фанеры, красиво в три краски крашеный: «СТУДЕНЧЕСКИЙ ТРУДОВОЙ ЛАГЕРЬ «АСФАЛЬТЦИМ» — 5 км»
    Приезжаю. Первым делом бригадиру пистон вставляю за указатель. А он мне:
    — Все равно эта чурка их местного ЦК не поймет. Не въедет.
    — А если въедет? — возражаю, — Знаешь какой скандал может быть? Показывай остальное.
    Смотрю дальше. Нелитованый лозунг на заборе они, как и обещали, замазали. Но стенгазета... Мало того, что из куска сухой штукатурки по краям обломанной, так еще и тексты там... Все что душе пожелается, вплоть до анекдотов про Дорогого Леонида Ильича со всем Политбюро вкупе. Да таких, что даже Би-би-си не каждый произнесет, постесняется. А тут написано! Уж что-что, а это любой чурбан поймет...
    В бараках опрятно стало, а уж в сортире прям в глазах рябит от чистоты неземной: доски все добела, со стеклышком, отдраены. А в яме так вообще стерильно.
    Вставил я им за газету, а про сортир интересуюсь:
    — Так вы чё, мужики, сюда срать совсем не ходите?
    — Угадал. — улыбаются, — Не ходим.
    — А куда ходите?
    — А за насыпь железнодорожную.
    — Не продувает?.. Таскаться за семьсот метров не лень?
    — Нееее-а. Творчеством заниматься никогда не лень.
    — Каким творчеством? — насторожился я.
    — Да мы там лозунг пишем. — гордо заявляют.
    — Чем пишете? — озадачено поглядел я на насыпь.
    — Ты чё, командир, маленький? Чем еще в сортире лозунг писать можно. Только говном.
    — Какой лозунг? — начал я заводиться.
    — Какой-какой? Обыкновенный. Литованый. "Сла- ва КПСС!".
    У меня от этого заявления сначала матка под коленки выпала, потом вверх подалась, в зобу спёрло, упало вниз, возбухло снова и прорвало:
    — Вы чё?! Охренели совсем! Вам чё?! Родной Энергетический институт надоел? Завтра комиссия приедет, а вы тут... даже слова не подберу чем занимаетесь!
    — Да ты не ссы, командир. — успокаивают, — Мы это лозунг, по всему видать, никогда до конца не закончим. Как только последнюю букву выведем, мухи уже первое слово начисто съедят. А как мы его восстановим, так они конец лозунга схарчили. Этот лозунг у нас как коммунизм. А тот, как известно, всегда на горизонте.

    Помнишь, при Мишке Меченом, первый телемост с Америкой был? Так вот там одна халда на вопрос: как в СССР с сексом?, взяла да и ляпнула, что в Советском Союзе секса нет. Если она про свою персональную горькую долю — Бог с ней, но зачем же на всю страну клепать.
    У нас в общаге, даже туркменка Гуля, что три года с портретом Сен-Жюста над кроватью спала, на четвертом курсе, на картошке, с девственностью расставшись, пошла в такие тяжкие, что славянский контингент только хлебальники разинул от такого неприкрытого разврата. А еще говорят, что Восток — дело тонкое. Хотя общага у нас не блядобокс какого-нибудь педучилища, а самого что ни на есть имени Ленина.
    Так вот, сразу после этого телемоста вваливается как-то к нам в общагу Миша Пермяков. Очень большой человек. Большой не по социальному статусу. А по размерам. Законное желание у мужика: попеть захотелось на аудиторию. Пришел и сказал...
    А он никогда не приходил, чтобы попеть, двух бутылок перед тем не опорожнив. Приходит он к нам в час ночи и стучится, как порядочный. Мы, естественно не открываем — спать хочется. Поутру идти учиться на учителя надо. А он опять стучится. Мы опять не открываем. А Миша — он вежливый человек был. Он всегда два раза стучался, а потом нажимал ногой на дверь и выдавливал ее вместе с двумя замками. Не бил, а именно выдавливал. Не торопясь. Очень культурный был человек, очень вежливый. Москва — чего ты хочешь?
    Вваливается он к нам в комнату с гитарой, вслед за дверью, и говорит:
    — Мужики, а я выпить принес!
    И стоит возле поверженной двери с гитарой, как солдат в Трептовом парке, лыбится так по доброму — грех такого обижать.
    За что мы его уважали: он никогда не приходил к нам в общагу пустой. Не то, что другие московские Гоши.
    Вот он пришел и говорит:
    — Мужики. А я выпить принес!
    Мы, натурально, кто с радостью, кто с тоской, вылазим из-под одеял, а Миша поднимает свитер и вытаскивает два «огнетушителя» бормоты, припевая при этом весьма мелодично: «...мы сегодня там, где дают «Агдам»..."
    Леха спросонья глаза трет и ворчит с растяжечькой:
    — Миш, и это все?.. Хули тогда будил?
    — Ну, почему?.. Обижаете. — удовлетворенно Миша растягивает рожу и достает из-за спины ещё две бутылки водки белой. Держит их в руках как "коктейль Молотова", смотрит заинтересованно на зевающую Лехину пасть, и добавляет с вежливостью Дона Карлеоне:
    — Ребята, а я стучал. Я, правда, стучал... Но вы спали... А я выпить принес. Правда, закуски нет. — сокрушается.
    Мишка очень душевный человек. Никогда просто так не приходит, но и выпить может не меряно. Пьем мы его бухалово и песенки хором поем. На это Мишка большой мастер — лады перебирать. Мишка любого человека завсегда уважить может. Ну, и пизды дать, если не уважается...
    Выпили мы почти все, накурили в комнате, и решили, что в самый раз нам проветриться не вредно будет.
    Вывалились в коридор. Оттуда на лестничную площадку перебрались, покинув в коридоре блюющего Щеглова; окошко открыли, пару песен еще сбацали. Потом Мишка соляком как затянет во всю свою певучую глотку. (А она у него такая, что запросто деньги ей зарабатывать может, но об этом в другой раз). Затянул так душевно, слезу из нас вышибая:
    Там где клен стоит...
    Над Москвой-рекой...
    Говорили мы...
    И оборвал внезапно. А сам такой серьезный. Я бы даже сказал — торжественный.
    — Мужики, — говорит, — вы знаете... Такая проза жизни — бабу хочется!
    Тут у нас хлебальники и отвисли. За два года нашего знакомства Мишка никакой прыти по женскому полу не проявлял, хотя на такого здорового мужика многие наши девки пялились, а херсонская бульдожка, так та вообще сохла в открытую, не стесняясь никого, что ростом ему по пуп. А среди ребят определенное мнение давно оформилось, что Миша не ёбарь, а бухарь. Идейный. Особливо на этой версии настаивал девственник Щеглов, коего даже самая завалящая баба за мужика не держала.
    Удивиться-то мы удивились, но ответили ему со всей серьезностью морды:
    — Понятное дело, Миш. Кому не хочется. Очень даже мущинское дело: хочется и хочется... Хотеть — оно не вредно. Жить вредно — от этого умирают, в хотеть...
    — Даааа....- поддакивает Леха, зевая, — Сейчас все дружно хором похочем, трахнем остатние полбутылки и... спать!
    Мишка набычился так сурово, внутрь себя, глаза закатил и тон понизил:
    — Неее, мужики, вы меня не так поняли. Так хочется, что за ушами пищит. Я вот сейчас бы бабу просто бы порвал как фуфайку.
    И свои грабарки нам протягивает на обозрение: каждая ладонь с боксерскую перчатку. И показывает этими ручищами, как рвал бы — точно как фуфайку.
    Мы с Лехой переглянулись и опять возражаем, вполне уважая его законное желание, но однако же рассудительно:
    — Время, Миш, полтретьего ночи. — и циферблат ему в нос тычем для убедительности, — Ты ж понимаешь...
    — Но здесь же общага! — взревел центнер неутоленного мяса, опять же в раздумье нас введя. Раньше он к нам с такими просьбами не обращался. Другие москвичи постоянно, а Миша нет.
    — Оно, Миш, понятно, что общага, однако ж не публичный дом. Такая тонкость есть в студенческой жизни, что обоюдное согласие требуется по определению, хотя бы формальное. А на него время надо и подогрев соответствующий. — развожу я руками.
    Леха рядом длинным рылом своим кивает, соглашается.
    — А вот... — начал было Миша, но Леха был на стреме:
    — А вот этого как раз не надо.
    — Миш, — поясняю ему, как недоумку какому, — понимаешь, даже в общаге... Даже на гуманитарных факультетах... В полтретьего ночи — очень тяжело. Тем более без пузыря. Да и с пузырем в полтретьего погнать могут. Не полночь же. Учиться народ. Делу время — сексу час.
    — Даааа.... — поник Миша задумчиво, но как встрепенется, — А пузыря у нас не осталось?
    — Нет, Миша, — жестоко констатирует Леха, — Пузыря не осталось.
    — Всего полбанки. — поддакиваю я Лёхе.
    — С полбанки соблазнять не прилично. — соглашается Миша.
    У нас и от сердца отлегло.
    — Что поделать, — хлопает его Леха по плечу, — такая нынче конъюнктура сложилась.
    Тут меня как током дернуло, но Леха сказать не дает, Мишку по плечу мацает и утешает скупо:
    — Завтра, Миша, оттянемся в полный рост. Любая твоя будет, но завтра.
    — Мужики, — Миша подпустил в голосе легкую слезу, — очень прошу... Очень хочется. Ну, если поскрести по сусекам? Не может быть, чтобы в общаге завалящих-проходных не было.
    — Проходные заняты уже. — резонно Леха замечает, а я в смутном беспокойстве за оставшуюся возможность поспать сегодня, задумчиво так, на них не глядя, говорю:
    — Вот если только...
    Но не успел я закончить фразы, как Леха замахал на меня руками:
    — Ты чё? — и крутит у виска пальцем.
    — Ну, если человек так хочет. — напираю я на Леху, — порвать грозиться...
    — Вадь, опомнись! — Леха посмотрел на меня как на олигофрена с практики, — Не надо...
    — Надо, мужики, надо! — схватил нас за шкирманы просветлевший Миша, — Ведите, гады, немедленно. Не то я вас порву!
    Что тут остается делать — ведь порвет же. Силы хватит.
    — Ну, пошли, Миш. — говорим, — только потом, чур...
    — Да что там потом: порву как фуфайку! — ревет Миша и выталкивает нас в коридор.
    Переступив через спящего Щеглова, ведем Мишу на седьмой этаж. Подводим к комнате и инструктируем:
    — Вперед.
    Тут Миша малость сробел. Он видать нас абстрактно просил, а мы его конкретно привели. Топчется слонопотамом на пороге, мнется и спрашивает:
    — А как в общем-то?
    — Ну, как — как? Каком кверху. Дверь открыта. Заходишь, ложишься и всё.
    — И всё? — не верит Миша, — А ничего не будет?
    — Миш, ты чё: издеваешься над нами на ночь глядя? Ничего не будет. Всё нормально. Ложишься на кровать напротив двери и вся любовь.
    — А она меня не прогонит? — Миша, спьяну, как бы подвох почуял, вот и гонит пургу. Мы только руками развели:
    — Если она тебя прогонит, то ты будешь первым на нашей памяти за все три года, что мы ее знаем.
    Мишка репу почесал, гитару на спину передвинул, взялся за дверную ручку и опять к нам дернулся:
    — А что говорить-то!
    — А вот говорить как раз ничего не надо. Делай свое дело и все тип-топ будет. Сам же грозился порвать, как фуфайку. Вот и рви.
    Миша ещё раз посмотрел на нас с подозрением, но пошел.
    Стоим мы возле двери, Мишу ждем, думаем: погонит она его или нет? Самим интересно: хоть об заклад бейся. Минут пятнадцать прошло — тишина. Никого из номера не выставляют. Ну, думаем: если за четверть часа Мишку не вытурили, значит он или кровать попутал, на пустую лег и задрых... Или одно из двух.
    Спустились к себе на этаж. Спать ложимся довольные. Всё нормально, господа офицеры, хоть эту ночь отоспимся без мишкиных песен. Поет мужик, конечно, классно. Но в таких количествах и Владимир Семенович Высоцкий живьем бы обрыдл.
    Утра настает. Утра такая... солнечная. В школу, естественно, не пошли — поздно. Да и какой там колледж может быть вообще, когда трубы горят и башка от «Агдама» трещит.
    Бабы наши, общажные, как всегда не бросили, опохмелили. Саньку Щеглова, как самого молодого, за пузырем загнали. Он мухой принес — сам страдает.
    Оттянулись мы, хоть и не в полный рост, но в себя пришли и чайком балуемся, как порядочные.
    У нас на седьмом этаже блат-хата была у девчонок, вроде кают-компании для ограниченного контингента. Там все наши тусовались: пять мужиков, пять девушек и Санька Щеглов. Девки с нами солидарные были и вместе с нами лекции прогуливали.
    Двенадцать пробило, точнее прокукукало на аськиных ходиках. Тут Аська и спрашивает:
    — А где Миша-то! Ночью его слыхать было. Вот бы сейчас попел... — и глаза мечтательно к люстре завела.
    А мы отвечаем уклончиво:
    — Да так...- говорим, — Вчера по девочкам пошел попеться-поиграться.
    В час мы про Мишу забыли. Не по злобе. А по привычке. Залетел москвич в общагу, погулеванил и ушел. В первый раз что ли? Ну, ушел и ушел, наших от этого не убыло.
    И вдруг... Я уже говорил, что Миша никогда по двери не бил, всегда легонечко нажимал... ногой. Дверь, натурально, вместе с лудкой, отвалилась. Другому давно бы за такие шутки чухальник начистили. Не посмотрели бы, что большой. А вот ему как-то прощалось...
    Так вот, отлетает дверь вместе с косяком, а проеме стоит Миша в позе оранг-утана. Стоит таким манером, гомо сапиенс изображает и исподлобья рассеянным взором нас всех обводит. А взгляд мутный, рожа зеленая абсолютно (как у кваквы), вооот такие мешки под глазами, и оранжевыми белками по всей компании гуляет. Молча, что характерно.
    Мы все к нему поворачиваемся напряженно. Девки его сразу окликать ласково:
    — Миш, ты чего? А? Миш, иди к нам...
    А Миша молчит. Только глазами всех буравит. Потом нас с Лехой из всей компании вычленил и уставился как бык на матадоров... Неее, скорее как неведома зверушка с НЛО: глаза оранжевые, сам зеленый, волос сваляный, всклоченный...
    Мы с Лехой, боками поведя, ласково ему так залебезили:
    — Миш, что случилось? Собственно... Как все?.. Нормально было?
    Он на нас смотрел, смотрел, а потом как рыкнет:
    — Звериии!!! Я вас что просил? А вы мне что дали! Я ж, как Стаханов, месячную норму сегодня выдал!.. Нет, вы ничего не понимаете...
    Бабы, видя такое осложнение, хоть ни во что не врубаются, сориентировались правильно: Мишку под руки подхватили, к столу подвели-усадили. Я ему подхалимски полстакана оставшиеся налил.
    Он выпил, кадыком булькая. Как воду. И опять на нас с Лехой через стол дурным глазом буравить.
    — Нет, вы ничего не понимаете. Я сегодня утром пописать пошел и конец не чувствую. Я его на палец намотал, а он не мой... он гуттаперчевый! Пошел, понимаешь... А он у меня вокруг пальца... Ну не бывало никогда такого в жизни. Служил — не бывало. Он вот так закрутился.... Все, думаю, Мишка, вот и конец тебе пришел! Отпустил его, а он висит пожухшим шариком и не раскручивается в обратку. И даже не писает. Тут я и думаю: вот Мишка дурак, хотел порвать как фуфайку — вот и порвал. Вот и смотри теперь на него всю оставшуюся жизнь...
    Девки Щегла опять за водкой послали, видя как человек убивается. Щегол, хоть и придурковатый, однако быстро смекнул, что в данный момент лучше всего от Мишки подальше быть — слинял шустро.
    — Звери вы, больше никто! — гремел уже Миша на обычных регистрах, — Месячную норму за одну ночь! Двенадцать палок! Я ж никогда такого не выдавал. Ну. Четыре... Ну, пять... Но двенадцать!!! Нет, вы ничего не понимаете: последние четыре я спал. Я просыпался, когда уже всё... Процесса не помню и не чувствую. Я в забытьи униженно просил: «не надо», «за что?», «не надо»... а все продолжалось... это ЖЕСТОКОЕ ЖЕНСКОЕ ИЗНАСИЛОВАНИЕ! Звери вы, сволочи. Я вас что просил? А вы меня куда бросили?!
    Тут Леха, вздохнув, из заначки чекушку вынул, и мы всю ее ему одному скормили, потому как Щеглова не видать, а сами перед мужиком действительно вокруг виноватые.
    Мишка стакан сглотнул махом и, даже сивуху с легких не стравливая, продолжает, но уже вполне добродушно:
    — Вы мне хоть скажите, что это за баба и как ее зовут?
    — Баба, как баба, — отвечаем, — родом с Курильских островов, зовут ее Наташа, а по общаге у нее кличка "Конъюнктура". Тут на нее охотников давно нет. Даже негр из Танзании, по имени Шаури, прячется от нее в женском туалете, потому как в мужском она его уже находила... Вчера с дискотеки, при ее появлении, удирал, крича: «Сейчас, только кассету вручную перемотаю!». И в женский туалет. Вон, Аська не даст соврать.
    — Ну, уж если негр из Танзании... — потеплел Мишка душой.
    Тут и Щегол с пузырями нарисовался. Веселей стало. Да и за мишкину мущинскую доблесть наши бабы стоя, по-гусарски, пили.
    Общага... Московская общага. Так много в этом звуке... А тут эта халда вякает, что в Советском союзе секса не было. Видать в общаге не жила.

    Новую историю нам в пединституте имени вождя преподавал Мурат Магомедович Куриев. Занятный был крендель. Из тех, что вечно с фигой в кармане.
    На первой же лекции он громогласно объявил, что хоть сам он по национальности ингуш, но родился в Норильске. И молчит... Видит, что аплодисментов не последует, сам поясняет, что папенька его был большой шишкой в ЦК ВЛКСМ, но во время войны вместе с другими ингушами и прочей чечней был депортирован в те благословенные, не столь отдаленные места. В отличие от своих кавказских сородичей.
    Прикольщик доцент был страшный. Больше всего на свете любил "Трех мушкетеров" и детскую книжку "Васек Трубачев и его товарищи". Если ты эти две книжки осилил, можешь историю совсем не учить — пятак, после светской беседы о литературных достоинствах вышеперечисленной беллетристики, обеспечен. Ну, а если этого не знаешь — зубри герцогские титулы наполеоновским маршалов. Больше ничего не признавалось. Даже знания.
    Первая сессия. Сдаем. Сидит вся группа на вздерге, шпоры лопушит. Мне Кромвель достался. Занятный период республиканской Англии.
    Сел я за парту на "камчатке", руку машинально в стол сунул, а там "бомба" по моей теме со всеми датами, подробностями и прибамбасами. Кромвеля я и так неплохо знал, а тут ещё такая шпора! Мне и готовиться скучно стало. Сижу, уши развесив, слушаю, что там у преповского стола происходит.
    А там Наташа Кузнецова, как у черта на сковородке вертится, а Мурат ее прикалывает, чтобы служба медом не казалась:
    — Ладно, ладно, Наташенька, хватит... Переходите к советской историографии...
    — Как? Без классиков?! — восклицает девчушка почти в истерике.
    Мурат у окна весь соскрючился, притворно за сердце хватается и стонет на всю публику:
    — Ой, не могу! Был бы тридцать седьмой год — был бы инфаркт. Продолжайте, Наташа, музыка народная, слова Карла Маркса.
    Та дальше шпарит. Бойко, но не по делу. Плавает человек. Да как тут не плавать, коль "с семнадцати годов мучит девушку любовь"? Да еще без родительского догляда, в общаге.
    Мурат ее слушал, слушал... Надоело ему и он ей своего любимого "крокодила" подсовывает. Такие преповские приколы в каждом институте есть. Все о них знают, новичкам всегда о них рассказывают в первую очередь, но всегда находятся любители понаступать на грабли.
    — Наташа, вы работу Карла Маркса "18-е брюмера Луи-Бонапарта" читали? — перебивает ее Куриев.
    Она кивает уверено. Студент на экзамене всегда все читал.
    — Так вот, — продолжает доцент, — работа интересная, хорошо написана, но большая. Всё долго пересказывать. Вы мне скажите только первую фразу и я вам сразу пять поставлю. Идет?
    Наташа по стулу растеклась, даже припоминать не пытается, что ей в уши перед экзаменом в коридоре старшекурсники дули. Для нее старшекурсники объект не исторического, а сексуального познания. Сидит молчит и только своими глазищами на Мурата луп-луп.
    — Ну что же вы, Наташенька, — у Мурата аж лысина засияла от счастья, — такую фразу, хоть однажды замеченную, забыть просто невозможно. В ней Маркс говорит, что история повторяется дважды: сначала как трагедия, потом как фарс...
    Тут я возьми и сдуру ляпни:
    — Мурат Магомедович, а это ведь вторая фраза.
    Тут у Мурата из ушей дым пошел от перенапряжения мозговой мышцы дословно припомнить цитату. Да и честь прикольщика на карту поставлена: что ж, мол, ты других мучаешь, а сам?..
    — Да... Да... Да... В первой фразе там что-то про Гегеля... — мямлит неуверенно.
    Тут я, на радостях, совсем нюх потерял и добил его точной цитатой.
    — "Гегель сказал, что история повторяется дважды." Точка. "Но забыл, что сначала как трагедия, потом как фарс." Конец цитаты.
    Посмеялись все и дальше к экзамену.
    Через два человека и мне к нему на допрос идти по поводу лорда-протектора и его чрезвычайки. Сажусь. Сдаю. На шесть не на шесть, но на пять так точно. Учитывая точнейшую информацию с чьей-то добротной "бомбы".
    Мурат меня выслушивает внимательно, не перебивая, а потом серьёзно так, прямо в глаза глядя, заявляет:
    — Юр, ты же не девочка, чтобы тебе за красивые глаза отметки хорошие ставить?
    Тут до меня и дошло, что же я натворил на свою голову. Совсем забыл, что Мурат к месту и не к месту постоянно напоминает, что он ингуш. И хоть обожает других прикалывать, как любой кавказец не терпит сам быть смешным — обижается. Вот он и обиделся. Понял, не дурак: хорошей оценки мне уже не видать, хоть пять раз претензию в деканат подавай.
    Я ему и отвечаю. Тоже серьезно и прямо в глаза глядючи:
    — А в моем возрасте это уже стыдно.
    — Что стыдно? — не въехал Мурат.
    — Девочкой быть.
    Группа за моей спиной уже вся кипятком писает, но втихомолочку. Я студент старый был. В тридцать в институт поступит. И Мурат меня на два года младше.
    — И что делать будем? — рассеянно произносит он, а по глазам его вижу, что очень хотелось бы ему отыграться, да не находит чем. Остроумие кончилось.
    — Ставь тройку. — говорю, переходя на ты, чтоб понял, что я не шучу.
    Поставил, не посовестился.

    На философском факультете МГУ логику нам преподавал Бочаров. Был у него любимый конек. Он всегда пояснял студентам, что логик всего девять: восемь научных и одна женская. Женскую логику он определял как логический алогизм. То есть чисто логические куски, но связанные между собой по ассоциации.
    На первом зачете, если студентка плавала, он неизменно задавал ей один и тот же вопрос:
    — Ладно, ладно... логики вы не знаете. — и, сделав многозначительную паузу, добавлял, понизив голос:
    — Вы сегодня вечером свободны?
    — Да. — кивает студентка.
    Тут необходимо пояснить, что Бочаров обладал внешность весьма импозантного мужчины-сердцееда. Той, которая бабам, особенно молодым, очень нравиться.
    — А завтра? — продолжает преп.
    — Да.
    — И в воскресенье?
    — Да.
    — Вот и прекрасно. Зачет придете пересдавать в понедельник.
    Все про это знали. Всегда первокурсникам рассказывали. Но любители наступать на грабли не переводились.

    Когда мне было двадцать лет и я только-только вывалился на гражданку из славных вооруженных сил, я встретил свой идеал.
    В полупустом вагоне метро было душно, как всегда в середине лета, и я сидел, растекаясь по железнодорожному дерматину, скрашивая свой досуг скучной застойной газеткой. И тут вошла ОНА.
    ОНА вплыла, прошелестев крахмальной марлевкой, и встала напротив.
    Мне показалось, что меня дернули током.
    Сквозь черную марлю четко очертились контуры тела божественных очертаний, которые венчала головка Венеры Медицейской несравненного Бенвенутто Челини. Ошибки быть не могло. Это точно была ОНА... Та, которую я тщетно ждал годами, перебиваясь случайными "телками". Услыхал Господь мои молитвы. Но я по-дурацки тормозил, ерзал по дерматину и, мучительно потея, не решался поверить, что ЕЕ мне послали на всю жизнь, а не поглазеть на несколько мгновений. Но...
    Дело в том, что со школьных времен я так и не научился знакомиться на улице. В этом просто не было необходимости: в эйлеровых кругах моего общения девушки исчезали и появлялись достаточно обильно, чтобы снять посильную жатву. Но все это была либо "плотва", либо более или менее симпатичные мне "телки".
    А тут ОНА сама, БОГИНЯ, в пол оборота ко мне, ухватившись за хромированную держалку, рвала острым соском идеальной груди легкую ткань своего платья.
    Надо было на что-то решаться. Тем более, что на "Ленинских горах" она собралась выходить. Но, в посетившей меня нерешительности, я чуть было не утратил свой идеал навсегда и бесповоротно, едва встретив.
    ОНА уже цокала каблучками по станции, а я все еще ловил кайф не спуская с нее глаз, уходящей в никуда, пока предусмотрительный машинист не произнес предупредительно-ритуально: "Осторожно, двери закрываются..." Тут меня выбросило из вагона катапультой собственного либидо, которое приняло решение вместо моего охренелого сознания. Пролетев метров пять на оперении стрелы Амура, я взял себя в руки и неторопливо, как мне казалось, пошел за ней к выходу.
    Я не буду описывать ЕЕ походку и природную грацию, иначе наговорю кучу тривиальностей, которые все равно не дадут вам блаженства это созерцать. Просто поверьте мне на слово: ОНА была прекрасна, как прекрасной может быть Олимпийская богиня юношеских грез художника.
    У выхода она задержалась, справляясь с непослушной дверью, и этот весьма благоприятный для знакомства момент я бездарно упустил, догнав ЕЕ только у спуска к набережной. Тут уж я был готов на все. Даже на бреющий полет под Метромостом.
    — Девушка! — воскликнул я патетически.
    ОНА обернулась и я упал в зеленый омут ЕЕ огромных и бездонных глаз. Но это был тот единственный шанс, упустить который я был не вправе. Поэтому выбравшись из изумрудных глубин, я, сбиваясь в дыхании, выкрикнул:
    — Случайная встреча в Москве по статистике повторяется раз в пять лет, а я хочу вас видеть самое позднее... завтра!
    ОНА снизошла. Глаза ЕЕ потеплели, когда ОНА поняла, что ЕЕ не грязно домогаются, а скромно обожают. ОНА улыбнулась мне!
    Мы гуляли по Ленинским горам весь день. Мы шатались по Москве до темноты. А Москву мы рассекали в темноте до рассвета. Я говорил много и красиво, чувствуя сам, что в ударе. Я посвящал ЕЕ в тайны мироздания, перемежая их забавными анекдотами. ОНА хохотала переливчато и я млел от счастья.
    — Мне интересно с тобой. — сказала ОНА, — Завтра я хочу кататься на пароходике.
    — Все "лапти" Москвы-реки к вашим услугам, сеньорита. — махнул я воображаемой шляпой с длинным пером, отставив в сторону воображаемую шпагу.
    ОНА помахала мне на прощание ладошкой и походкой эльфа взлетела на крыльцо своего общежития.
    Весь следующий день мы катались на речных трамвайчиках по Москве. Затем на "ракете" по каналу имени Москвы. И мне не пришлось так много говорить, как в первую встречу, потому что мы непрерывно целовались, тая от собственных ощущений друг друга. Я был любимец богов. Как мне повезло в этой беспросветной московской жизни, где все однообразно и подчинено спущенному сверху расписанию кастратов.
    Так прошла неделя. В непрерывном опьянении счастья. Счастья ЕЕ видеть. Счастья ЕЕ осязать. Счастья ЕЕ ощущать. Счастья ЕЕ обонять... Счастья вообще. Бесконечного и всеобъемного. Я показывал ЕЙ, не москвичке, свой любимый город, который тогда еще не успели доломать. Все сокровенные места, которые я накопал в своих скитаниях с этюдником. И в перерыве между поцелуями говорил за двоих. Первопрестольная еще не имела такого вдохновенного экскурсовода. И такую внимательную экскурсантку. Я не делился с ней тем, что знал сам, я просто щедро транжирил... Уместна ли скупость души рядом с таким совершенством природы? Это было так же естественно, как дышать.
    На третий день я уже дозрел до того, чтобы потащить ЕЕ в ЗАГС, даже против ЕЕ воли. Но тут неожиданно у школьного товарища предки свалили в Болгарию греть пузо не Золотых песках, и он любезно одолжил в мое распоряжение трехкомнатную генеральскую квартиру.
    ОНА стала моей! Так же естественно и совершенно как и вся ОНА. Блаженству моему не было предела. И самая тесная близость, против обыкновения, не остановила моего желания завладеть ЕЮ навсегда в безраздельную свою собственность. Господи, как нам хорошо было вдвоем! Так хорошо бывает только желанное, выстраданное долгим ожиданием. ОНО всегда хорошо, а уж если к тому же еще и качественно...
    Из библиотеки, где готовился ко вступительным экзаменам в Строгановку, я бежал встречать ЕЕ к швейной фабрике "Москва", где ОНА работала швеёй-мотористкой и мы шли гулять куда глаза глядят. А по выходным брали в прокате палатку и на "ракете" мчались в Хвойный бор, где без удержу любили друг друга среди сосен.
    Как прекрасно звездное небо, когда рассматриваешь его в расплывающемся покое, ощущая приятное посапывание под мышкой Самой Красивой Девушки Земли. Тогда я со злорадством думал: как хорошо, что в нашей социалистической системе нет конкурсов красоты. ОНА бы обязательно стала мисс Мира, Вселенной и ее окрестностей. И ЕЕ бы у меня, у бедного абитуриента, отняла бы суета, корреспонденты, деньги и влиятельные поклонники. А так вот ОНА — само совершенство — сопит у меня под мышкой с блаженной истомой, утомленная мною.
    Решив окончательно и бесповоротно на ней жениться, я вывел ЕЕ в свет.
    Все присутствующие в компании мужчины, при появлении моей Афродиты, резко кончили, а у женщин — можете быть уверены — климакс наступил задолго до срока. Я чувствовал себя на высоком пьедестале, окруженный завистью друзей и ненавистью подруг.
    Все шло прекрасно. Интеллигентный разговор под легкое венгерское вино лился, несмотря на пережитое потрясение, без колдобин. Мы же светские люди. Мы не истину выяснять собрались, а доставлять друг другу удовольствие от общения. Я был в особенном ударе, так как меня подпитывала всеобщая зависть и ненависть, выраженная в подчеркнутой учтивости всех к нам.
    В танцах моя любовь была нарасхват, но я был в НЕЙ абсолютно уверен. ЕЕ неземная красота служила лучшим охранным барьером от посягательств моих друзей на ЕЕ добродетель. А мне так необходимо было показать ей моих тонких и умных друзей. Меня просто распирало от бахвальства ими и ЕЮ.
    ЕЕ изумрудные глаза были чисты и безмятежны. ОНА улыбалась мне.
    Тем же вечером, точнее ночью, я, ободренный ЕЕ успехом у приятелей, ворвался домой и выпалил заспанным родителям:
    — ЖЕНЮСЬ!
    Отец что-то сонно пробурчал по поводу моей выросшей женилки, а моя практичная мама осведомилась: любит ли моя богиня стирать? Господи, да кого же интересуют такие мелочи, когда его осчастливила сама Афродита в образе белокурой псковитянки.
    Смотрины были, как положено, с пирогами. Радушные мои предки были ЕЮ очарованы, а ОНА ими. Она почувствовала себя дома и заговорила...
    Я подавился визигой. Господи Всевышний! До чего же несовершенно творения твои! Лучше бы она была немой от рождения.
    Отец только интеллигентно улыбался, но я уже чуял, какой водопад едкого сарказма будет вылит на меня потом. Мать же, отозвав меня на кухню, под пустяшным предлогом, резонно спросила:
    — И как ты собираешься жить с этой олигофренкой?
    Что я мог ей ответить?
    С тех пор поиски идеала рассматриваю просто пустой тратой времени. Приемлемы в жизни только коррелированные алгоритмы, хотя постоянно убеждаюсь, что их тоже нет. Но с тех пор твердо знаю, что люблю только умных женщин. За что и слыву среди друзей сексуальным извращенцем.
    Говоришь есть красивые и умные?
    Увидишь — дай телефончик.
    Москва 1979 г.
    (вторая редакция 1995 г.)

    В высотном здании МГУ на Ленгорах в семидесятые годы Комсомольский оперативный отряд любил развлекаться тем, что в шесть утра проверял паспортный режим. Нравственность студенческую блюли, чтоб, значит, студенты с посторонними не спали. А если у тебя баба ночует с пропиской той же зоны общежития — спите дальше. Извиняться и дальше по коридору стучать по дверям. Такой вот сексуальный апартеид. Что хотите — гримасы социализма.
    Тут настала моя очередь надзирать за оперативниками, чтоб не шибко озоровали. В виде нагрузки от Большого Комитета ВЛКСМ каждый член факультетского комитета обязан был отдежурить на укреплении.
    Ходим, стучим, народ будим с утра пораньше. Сейчас про это даже дико рассказывать, а тогда само собой разумеющимся считалось. Рядовая практика. В МГУ еще либерально было. А вот в "Керосинке" там вообще мужиков в женское общежитие не пускали. Совсем. Даже своих.
    Заглянули к одной симпатичной девчушке. Стоит, босыми ногами перебирая, в одной ночнушке, спросонья глазами лупает, паспорт в зубах держит — ученая уже. Оперативники привычно по шкафам, да под кроватью шарят: не прописанного мужика ищут. Мне, естественно, делать нечего. И так комнатушка всего шесть метров. Я к окошку отошел.
    Тут опера заспорили: десятый это этаж или девятый. И меня просят:
    — Юр, глянь: там на карнизе никого нет?
    А карниз там я вам скажу... О-го-го: метр двадцать! Роту можно построить для вечерней поверки без напряга.
    Я глянул. Стоит на карнизе чудо болотное, в трусах под утренним ветерочком ежится. Одежду в охапке давит. И что самое интересное: кореш мой, с моей же группы, Женька Белоусов — мариман. Смотрит на меня зверюшкой затравленной и глазами умоляет: "Не выдай".
    Я оборачиваюсь с подоконника и спокойно говорю:
    — Пошли. Нет там никого.
    Тут эта девочка-ромашка по стенке в полуобмороке сползает, глаза мутные, по двенадцать копеек. Села на копчик и как завопит истошно:
    — Как: никого нет?!!
    Ну Женька тут сам нарисовался — пассию свою успокаивать.
    А меня командир оперов в коридор вытягивает и шипит в ухо:
    — Ты что это, падла, нарушителям потворствуешь. А еще член комитета.     — Ты с падлой поосторожнее. Следи за губой. Кореш это мой. — говорю ему спокойно и в переносицу глядя.
    Забрали Женьку в "Березу", протокол составили, что студент философского факультета Евгений Белоусов, прописанный в ФДС на Ломоносовском проспекте, нарушал паспортный режим в зане "В" общежития главного здания на Ленгорах. И отпустили.
    Вечером прихожу я к нему в общагу и говорю:
    — Беги Жень в "Балатон". Два пузыря коньяка с тебя.
    — Почему два. — Удивляется Мариман.
    Потому, что один ты должен мне сейчас. — и кладу на стол его протокол, — А второй я завтра командиру в "Березу" отнесу. Посулил. В третьих, — продолжаю — ублажай как хочешь врачей, но они тебе могут справку написать, что тебе отдельная комната нужна. На факультете сейчас как раз две в зоне "В" свободны. А то твоя кисонька так скоро в дурке окажется.

    © Борисов Юрий Дмитриевич, 1954 года рождения (15.12)
    Член Комитета Московских литераторов.
    Контактный телефон: 124 4195
    Все авторские права защищены РАО.