АНДРЕЙ БИТОВ

МУЖЕСТВО ЦВЕТКА

    Это была речь, именно речь, то есть не прочитанный вслух доклад, написанный заранее, а искреннее слово, рожденное восхищением и любовью и воодушевленное высокой радостью от успеха друга. Онтогенез повторяет филогенез. Подсознательно я хотел в этой речи воссоздать рисунок Беллы, ее всеобъемлющий и всепроникающий жест. "Мужество цветка" хотел я назвать эту речь (единственное заготовленное впрок слово) – и не назвал. Сейчас, когда я попал в неизбежность перевода сбивчивой стенограммы в гладкий, последовательный текст, то оказался охваченным тем самым молчанием, о котором говорил в речи. Поэзия – именно не только слово, а жест на бумагу не положишь.

<НРЗБ>...потому-что, во-первых, всем так хочется. Правда, должен сказать, что – только начни – и невозможно остановиться, и до сути все равно не доберешься. И я думаю, что мне уже два раза перебежали дорогу – и Фазиль Искандер, и Вольф Шмидт – и я уже, так сказать, должен вычеркивать из себя то, что они сказали, и в результате никакой точности не будет.
    Большое видится на расстоянии. Между мною и Беллой, к счастью, до сих пор расстояния нет. И я этого в упор не вижу, я это ощущаю, и когда... Когда я пробовал готовиться к этому выступлению и стал читать свод, некий свод, некий из сводов подряд, я вдруг впервые осознал, что я читаю не стихи, не поэзию, не Беллу, – что я все это читаю про себя. И это очень странно, потому что в последнее время как бы я стихов-то не читал, и нужна была такая замечательная провокация, чтобы вдруг сделать какое-то действие, которое еще столько-то времени назад, столько-то лет назад казалось самым сокровенным, самым естественным и самым необходимым.
Мне нравится в сегодняшнем, так сказать, много раз обсужденном печальном положении поэзии (о состоянии поэзии никогда говорить не время, потому что мы его не знаем, какое оно сейчас, – это от нас сокрыто). <НРЗБ> ...но вот, говоря, значит, о плодах гласности, безгласности и всех изменений, о "падении роли" и т.д., мне прекрасно сегодня, что мы присуждаем премию наконец не за славу, не за имя, не за Беллу, – а за поэзию. И вот это такое какое-то отвлечение, вот это, может быть, единственное расстояние, с которого я оцениваю эту премию. Она, действительно, дана близкими людьми близкому человеку, но в полном отрешении, в полном отрешении... Это не мы, не мы ей дали – это поэзия, по-моему, дала сегодня эту премию. Так что раньше, раньше... <НРЗБ> ...тем более я питерский человек из Ленинграда, и у нас возникало все несколько позже, завистливей и ревнивей. И мы воспринимали славы, рожденные в Москве, рожденные, так сказать, на действительно вот этом гребне хрущовской оттепели, и ревниво, и пристрастно. Белла сразу же, так сказать, отошла от уровня других слав, которые переживались нами более может быть ревниво, как особый случай. И этот особый случай сохранился до сего дня. Я хочу вспомнить первые строчки, которые я прочитал, Беллы Ахмадулиной. Я не помню все стихотворение – кажется, в своде его не нашел. Это было в альманахе "Синтаксис", составленном Александром Гинзбургом, за который он потом, по-моему, посидел слегка... и не слегка даже, крупно. И я помню это чувство переживания лирического героя как живого тела, существующего в пространстве:

    Я был достаточно молод, чтобы воспринимать красоту – и, не видя ни разу Беллу Ахмадулину, я почувствовал ожог влюбленности, причем влюбленности прямой, буквальной. Потом пошли другие, другие стихи, какие-то полузнакомства, сравнение репутаций, сравнение значений. И вот только сейчас я вижу, что жили мы в одном времени, и думали и писали мы об одном и том же.
    <НРЗБ> ...что казалось провинциалу, допустим, приехавшему из Ленинграда в Москву, в сени преувеличенных слав, из области в столицу? Иду я как-то утром, тяжелым утром какого-то неведомого дня из неведомо какого подъезда, почему-то оказавшегося, естественно, в районе метро "Аэропорт". Идет навстречу Белла с пуделем. Ну, значит, я со всей... <НРЗБ> ...изо всех сил гашу социальные протесты – женщина с пуделем, красавица, великий поэт – и здороваюсь. И довольно-таки величественно Белла Ахатовна мне говорит: "Ну, над чем сейчас работаете?" Ну, так могла спросить Анна Андреевна Ахматова. Я говорю: "Я сейчас работаю над таким сочинением под названием 'Молчание слова'". Она посмотрела на меня, измерила и говорит: "А что, – говорит, – неплохое название". И вот сейчас значит... <НРЗБ> ...Это был 65-й год. И сейчас, когда я листал ее книжку, я решил открыть по поводу этого мемуара стихотворение 65-го года – и что же я читаю? Я позволю себе, поскольку рассуждать о поэзии вообще дело такое сложное, я хочу, чтобы прозвучали Беллины стихи не только в ее исполнении, а особенно такие, которые она не часто исполняет. Вот стихи 65-го года, того времени, когда... когда я ее встретил с пуделем около метро "Аэропорт". Называется "Слово" (читает стихотворение).
    <НРЗБ> ...приветствуя и вручая ей Пушкинскую премию. Я больше всего восхищаюсь случайно открытыми стихами, которые каждый раз дышат и каждый раз несут звук ее голоса. И как человек, как проживший в общем ту же дистанцию, я удивляюсь, как она это все смогла. Потому что каким-то образом начинала она очень многие вещи раньше всех. Сейчас это стирается. В общем дистанция стирается, но человек, который особенно вот этим немым лирическим горлом прорывал немоту и разрыв, огромный разрыв в традиции русской поэзии, имеет еще и заслуги. И вот опять же не за заслуги, а за то, что внутри этого все время побеждал поэт. Ибо просто додуматься, что пора делать это или нужно делать это, или без этого нельзя. Это могли многие, и это было очень непросто... Но внутри этого оставаться поэтом и ТАК выдержать это все.
    Знаете, слово "мужество" как-то не очень охотно применять. Если было бы такое же сильное, как "мужество", ну с условным названием не "женственность", а "женскость", то оно может было бы сильнее "мужества" в данном случае.
    Белла прошла все-таки помимо печатного слова, мы ее воспринимаем как диск, как пластинку, и все здесь сидящие конечно восприняли ее через ее выступление. Это какое-то, ну, явление, сочетание позы, жеста, звука голоса, интонации – всего. Это не только слова на бумаге, иначе с этим тоже огромная борьба и превозмогание. В одном из стихотворений она говорит... Она часто оговаривается о своей, так сказать, тоске по романтическому выражению, потому что она сама себе всегда была самым строгим судией. И в стихотворении "Сад-всадник" – моем любимом надо сказать, и я не берусь его здесь читать за Беллу – там есть такая формула: "избранник-ошибка". Вот это сочетание полного сознания собственной избранности, без которого нет поэта, и такая глухая история, которая сопровождала нас 20 или 30 лет, которые избранничество было ошибкой, а не судьбой. И превращение этой ошибки в избранничество и в судьбу – это суть, вот по-моему, подвига Беллы внутри ее поэтического страдания. И там же, в этом же стихотворении "Всадник-сад", такая строчка обронена: "Все было давно, а судьбы не хватило". Знаете, когда... когда вы читаете ее одни из самых замечательных стихотворений о русской поэзии, и они прежде всего посвящены русским поэтам, т.е. людям, живым, – где она кормит пирожными Мандельштама, где она так восчувствует судьбу Цветаевой и Ахматовой, как мало кому было дано, судьбу Блока – то вы понимаете, что это не просто соизмерение, вечное соизмерение живущего русского поэта с судьбой великого предшественника. Это не только какая-то обделенность по сравнению с той судьбой, которой поэт восхищен, а это выковывание собственной судьбы, которая невозможна по меркам уже прошедших поэтов. И таким образом самому человеку, самому поэту, который выковывает свою судьбу в том времени, которое ему было отпущено, вот это увидеть со стороны не дано, но только этому он посвящает всю свою жизнь.
    Я думаю, что у Беллы – судьба, и судьба, я бы сказал, очень страшная и глухая, и вся ее слава, которая затмила ее работу поэта, – это тоже та же самая несправедливость, которой обычно расплачивается русский читатель со своим поэтом. Он может его либо убрать, либо не понять, либо способствовать его уничтожению, либо признать так, чтобы его уже не видеть. Это все формы прижизненной ампутации поэта, и всt это должен пройти поэт. И мне кажется, что Белла это прошла, прошла с тем же жестом, который у нее как в слове, так и в жизни безукоризнен и нем.
    У нее жест всюду. Вот в стихах я очень люблю период ее заточения, так сказать. Добровольного заточения, когда она сама себя, как боярыня Морозова, с помощью друзей заточала – то в Тарусу, то еще в какую-то другую ипостась – и писала там стихи, так близкие к жизни. И там все время идет комментарий о немоте, и все время есть этот жест: так жизнь моя текла. Помните, это как будто бы человека нету... <НРЗБ>
    Когда вот сегодня Фазиль отметил, что у нее не так много гражданских таких мотивов в ее лирике, а поведение ее было абсолютно гражданским, я также отмечаю, что всюду, где был запах благородства, всюду, где была возможность поведения, этот человек выступал как благородный человек и осуществлял поведение, независимо от того, чем это ему грозило. Но я не вижу, честно говоря, более антисоветских вещей, или антикоммунистических, или противорежимных, или каких-то угодно, чем все еще продолжавшая при любом режиме работать погода, пейзаж, Бог – это были самые страшные категории, самые невыносимые для режима. И если вы подумаете, сколько у Беллы погоды, то вы подумаете, что этот поэт не мог существовать при этом режиме.
    Для меня как для прозаика самые дорогие вещи в поэзии – это там, где поэзия пересекается с прозой. У нее сплошная погода, у нее лирика – это один сплошной дневник безвременья. Она всегда ставит дату, потому что жить у нее и проживать определенные озарения – это есть поступок, это есть поведение, это есть событие этого безвременья. Я прочитаю еще одно стихотворение, позволю себе, поскольку это гораздо лучше всего, что можно... <НРЗБ> ...можно рассуждать о стихах. Вот стихотворение-дата, которыми насыщено ее творчество, оно все продатировано. И это стихотворение на классическую тему. Казалось бы, его мог написать Пушкин (как Белла часто любит читать "Цветок засохший, безуханный..."). Это стихотворение "Бабочка". Я выбрал еще его потому, что, по заверению Набокова, в русской литературе, в русской поэзии не было ни одного стихотворения про бабочку. Я изучал этот предмет. Именно в поисках стихотворения о бабочке наткнулся сегодня на стихотворение "Бабочка" у Беллы. Это стихотворение 79-го года, через 14 лет после того, которое я вам прочитал (читает стихотворение).
    <смена кассеты> ...немецкой публике нашего лауреата, а это вообще вопрос достаточно сомнительный, вот. Я хочу, чтобы здесь прозвучало стихотворение Беллы Ахмадулиной по-немецки. Я сначала... <НРЗБ> Именно это выбрано из какого-то количества переводов, как более удачно звучащее по-немецки. Вот его русский подстрочник (читает стихотворение "Случилось так, что двадцати семи...").

Магнитозапись О.Грушникова

Vad Vad pages
журнал "Литературное обозрение"
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА. Избранная библиография