ТАТЬЯНА ЩЕРБИНА

Татьяна Георгиевна Щербина окончила филологический факультет МГУ (французский и итальянский языки), до 1986 г. публиковалась в самиздате, затем в сборниках и периодике, в 1991 г. вышла книга "Ноль Ноль" (изд. Р. Элинина, Москва).
1988 - 85 публикация романа "Исповедь шпиона (особняк)".
Стихи переведены на французский, английский (публиковались в США, Ирландии, Новой Зеландии), голландский, немецкий, японский, корейский, венгерский, чешский, польский языки. Кроме российской прессы ее статьи и эссе публиковались в газетах "Suddeutsche Zeitung" и "Le Figaro".
В 1992 получила диплом Гете-Института в Мюнхене. В Париже вышло двуязычное издание ее стихов "Parmi les alphabets" в издательстве "Le Castor Astral".
1993 - стипендия Министерства Культуры Франции.
1994 - премия по поэзии национального центра литературы Франции.
В 1995 издана книга ее французских стихов "L`ame deroutee" (канадское изд. "Ecrits des forges" и французское "Le de bleu") и авторская антология "Современная французская поэзия" в Москве.
В 1997 г. в издательстве "Золотой век" (Москва) вышла книга стихов "Жизнь без".

САПФО И АЛКЕЙ

Прелестница и поэтесса Сапфо
могла ль любить соперника, Алкея?
Размером с дверцу платяного шкафа
пред ней стояло зеркальце, краснея,
когда в нем отражались губки феи.
Пред ней лежало зеркальце, бледнея
от белизны, как Зевс от Амалфеи.
Став линзою и мчась как автострада,
оно взопрело. Где молчат Орфеи,
там пела Сапфо, не сбиваясь с лада:
Ты отражаешь, значит, ты отрада,
и значит, я на свете всех милее
и всех румяней, значит, и белее".
Зерцало ей в ответ: "Курлы-мурлы,
Алкей такие ль возносил хвалы?
Он говорил: Что я! Богини тень!
Бунт зеркала, какая хуетень,
но Сапфо скаканула со скалы.
Алкей же, некрофил, кричал ей: "Сапфо!
Да я плевал на эту дверцу шкафа,
и что за радость в платяном шкафу!
Чтоб отразить тебя, мою Сапфу,
я изобрел алкееву строфу".
"Любила одного тебя, Алкей,
и, если любишь, — донеслось из дали —
сапфической строфою овладей,
и чтоб ее твоей предпочитали".

Старый дог плывет в гондоле
с догарессой, мык да мык,
помыкает ей, она же
мыкается, мык да мык.
Дог гондолу покидает
догарессу привязав
цепью, сделанной в Китае,
не японской "вырви-шкаф".
Догаресса же не знает
технологии цепи,
плачет воет и взывает
к догу: дог, освободи.
Иногда на бережку он
появляется: гав-гав,
ей - навзрыд, да насмех курам
дог витийствует как граф.
Мы поедем, мы помчимся, -
говорит он, а пока
кто не ссучился - тот спился,
жизнь собачья нелегка.
Есть надежда, что хозяйка,
ведьма старая, помрет.
Ты мой персик, я твой зайка,
самой статной из пород.
Догаресса с боку на бок,
от зари и до зари
год за годом смотрит за борт,
нету дога, хоть умри.
И однажды по цепочке
ей передают сигнал:
старый дог дошел до точки,
и его Господь прогнал.
Тут к чертям собачьим цепка -
будто хвать ее пила,
догаресса помолилась,
вдоль по Питерской пошла.

КОНЕЦ ИСТОРИИ

Быть не может, чтобы не было расплаты
за такие дорогие злодеянья,
быть не может, чтоб их просто подарили,
чтобы ангелы не подняли восстанья.

Вспоминая исторические сцены,
как эфирный бисер волн перебираешь,
и всегда все то же: пением Сирены
в ад заманивали обещаньем рая.

Цвет у травки стал из солнечного синим,
мономашеская шапочка сдавила,
и откуда ни возьмись Пожарский, Минин,
как какая-то неведомая сила.

Были сладко перепутаны поводья,
управление полетом шло успешно,
муки посланных на пьяном пароходе
наслажденьем отзывались в их кумире.

Опыт в том, что и прозренье неизбежно,
и злодей-тонкач не может не зарваться,
тут его и останавливает нежно
знак "кирпич", а иногда и князь Пожарский.

Нет истории, есть общество историй,
надо взнос туда платить и ждать путевки
профсоюзной, по страховке, в санаторий,
что, конечно, тоже требует сноровки.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Последняя встреча - как минимум первый глоток,
так люди сказали, а люди умней всех на свете.
Я гвозди уже приготовила и молоток -
а как подготовиться к членовредительской встрече?
Боль острая, мне говорят, кратче тянущей, врут
про вздох облегченья: не зуб же, не школьный экзамен.
Последняя встреча уже через двадцать минут,
ты умер, скажу, для меня, зыркнув злобно глазами.
Бутылку вина осушив, на последний звонок
в цветастеньком платье бегу открывать этот траурный митинг.
Чтоб вдруг не сорваться в объятья, я съела чеснок.
Петушком, петушком, как советовал мне аналитик.
Меня поздравляли с победой над силами тьмы
могучего разума, вольнолюбивого тела.
Я дверь закрываю и знаю: начальник тюрьмы
меня не отпустит, пока не закроется дело.

С возрастом улучшается память,
ничего забыть невозможно.
Зрение ж портится: новое как сквозь наледь.
Старый свитер, баюкающий кожу,
друзья мои, тут хоть выпей литр,
не забудешь проектов наших
о новой Мекке,
и коронную манную кашу
за три копейки.
Мы, конечно, создали
каждый свой замок, крепость.
Тут бы жить, да поздно,
а может быть кукареку,
петушиное слово кто спишет,
чтоб стать счастливым,
юным стройным, возвышенно
похотливым.
Мне лично лысина с брюшком
нравятся больше кудряшек,
то есть, больше чем Пушкин,
те с кем манную кашу
запивали винцом, веря,
мир нас взлюбит, yes,
а теперь одна за одной потеря,
валят, рубят лес.
Важно быть хорошим, дорогим, своим,
нами мир заброшен и отчизны дым.
Для меня стал главным этот узкий круг,
где бывет плавно, а бывает - вдруг.

Я разбилась в Альпах, на горнолыжном витке, в Шателе.
Я кричала и выла три года, что очень долго,
и боюсь упасть теперь даже в своей постели,
потому у меня всегда при себе соломка.
Проку в ней нет, напротив, в лицо прохожим
я швыряю ее, и потом со стыда сгораю.
Господи, кто ж невредим бы прожил,
когда жизнь разбилась, не то что бы молодая,
но такая, чтоб в сумке носить помаду, духи и пудру,
а не пук соломы вдовы соломенной, даже хуже,
будто все поумерли или прошли сквозь вуду,
и вот тут не сверзнуться б по дороге в лужу.
Притяженье земное во мне поломалось странно:
я могу упасть и на дерево, в ближний космос
и в любые несоциалистические страны.
И никто не знает доподлинно, в чем загвоздка.

ЗИМА

Прильнет - оса, лизнет - осока,
все кто не плоски - пустотелы,
жить без желаний - одиноко,
хоть что-нибудь бы захотела!
Хоть чем-нибудь бы восхитилась,
легла б на травку или в клевер,
но тут как максимум есть силос,
поскольку это крайний Север.
Глядишь как на экран на прорубь
и ловишь рыбу ледяную
и ей показываешь норов,
ну не слезу ж свою скупую
показывать безмозглой твари
и не кокетничать! И если,
она не девочка, а парень,
я все равно не стану песни
ей петь про берега другие,
где я не с удочкой в тулупе,
а в декольте стояла с кием,
но было не дуплетом - в дупель,
и вывели меня из зала.
Я мерзла так, что стала синей,
от этого зима настала,
где жажду утоляет иней.

Я думала, дюны хоть зыбки, но мощны как стены,
а берег Атлантики - твердь или даже твердыня,
и я хороша как невеста, под кружевом пены,
набитая дюжиной устриц и соком из дыни.

Портрет мой из тестов журнальных лучился улыбкой,
а небо глазам рисовалось с большой перспективой,
и ветер покачивал в пляжном шезлонге как в зыбке,
но вдруг меня словно хлестнуло по телу крапивой.

Очнулась в Москве, в мастерской по ремонту изделий
из вечной души, из материи тонкой и плавкой,
меня разобрали на части, до скальпа раздели,
внутри меня был винный погреб, табачная лавка,
соленый колодец, который поил только жаждой
родства по любви - нам оно учтено по реестру
и в силу вступает в рожденьи и в зрелости - дважды,
а шансы в ремонте, хотя бы часов, неизвестны.

И вот, приютивши себя в самодельном приюте,
я думаю, оторвало что ли берег французский
с руками, что были моими и звались "объятье",
и рот залепляли мне трепетной плотью лангуста?

Теперь это черная дырка, дельфийский оракул,
который не может молчать - пустоты не приемлет,
раз нет настоящего, он совершает атаку
на обетованную в прошлом и в будущем землю.

Остеохандроз сел на плечи,
и хандра бьет в нос как горчица,
жизнь все время сердцу перечит,
ну а сердце жизни - боится.
Только мода правит ошибки,
вводит в своевременность чувства,
то ты

Если все в прошлом, что остается делать,
как наряжаться в сари воспоминаний,
делить на отрезы безразмерную ткань тела
с зарубками по годкам - Паркиными коготками.
Но теперь я думаю о мясистом ухвате Рока:
счет игры - в пользу мужского пола,
бледная трепонема, трихомонада и палка Коха!
Что это я "сам дурак" говорю

Кроме любви все
покупается. Можно выкрасть,
захватить забодать милостыню просить.
Перейти в буддизм даже когда ты выкрест.
Перекроить мужика в бабу или же в травести.
Страшная может стать записной красоткой,
пожилая дама скостить лет пять,
негр - побелеть, черным стать гражданин Чукотки,
если поедет в Африку погулять.
Можно родить из пробирки, в мгновенье ока
в пыль превратить Нью-Йорк, полететь на Марс,
кроме любви
во всем воли больше, чем воли рока,
контртенором запевает бас.
Кроме любви и смерти и, впрочем, дара,
нам подвластно все. Завоевать в бою
или пасть от вражеского удара,
но ни дать ни взять странный форпост Лю
блю.

"Кончается мой картридж,
bcbj-02,*
кому теперь расскажешь,
что в сердце у меня, -
мне говорит Тошиба
486,
мне говорит спасибо
что вирус вышел весь,
что памяти не больно,
шаблон в своем уме,
что файлы подконтрольно
щенятся, все в письме,
бсбж бы справить
для Кэнона, 02,
ну хоть дискетку вставить,
распухла голова
в ответственном служеньи -
изделия из букв
хранить как отраженье
контакта клавиш, рук..."
Тошиба ты Тошиба,
ты в жизни ни бум-бум
и твой вопрос паршивый
моих не стоит дум.
Вот у меня в печенках
bcbg, живьем,
сплошная неучтенка,
и бьющий в нос Боржом.
Нет выхода наружу,
распухла голова,
Но знаешь, только хуже
от вызовов 02.
____________________

* bc-02 - картридж для принтера Canon-bj, bcbg - французский термин (аббревиатура bon chic bon genre) для обозначения людей буржуазного стандарта. Левой интеллигенцией употребляется только иронически.

СЧАСТЬЕ

Оно похоже на циклон,
что с Пиренеев в Альпы гонит,
пуская по дороге гром,
искру в прокуренном вагоне.
Оно похоже на Бордо,
где кончились духи, вот жалость!
Мне подарили там ведро
для слез, чтоб мало не казалось.

Оно похоже на кафе-
в жару -мороженое ночью
вдвоем. На аутодафе -
одной, на пух и прах и клочья.
Оно мне в руки не далось
хоть и летело низко-низко,
хоть и сопело близко-близко,
и только показало нос.

Настоялась со своим рублем,
наскакалась через обруч огненный,
нанырялась с головой, особенно -
в омут, то есть, в грязный водоем.
Также по колдобинам напрыгалась,
ноги стерла в кровь, скурилась в дым,
пальцы обкусала, в люди выбилась
из несостоятельных богинь.
А теперь я еду прямо в Африку,
может, снова стану божеством:
будут подавать в постель мне завтраки
и вилять весь день морским хвостом.

Я, наверно, потомок Колумба,
я Америк нашла - завались,
рядом пели мне: "Взвейся, Асунта,
синим пламенем, не промахнись!".
Кучерявое дело - держаться
на плаву, когда тонет корабь,
вертолетным винтом завиваться
и на шторм говорить: это рябь.

Я привыкла быть внучкой Атлантов
и любовницей многих богов,
к дверце в ад, как какой Анти-Данте,
напасла я секретных замков.
Лишь при мысли о взломе возможном
у меня выделялась слюна
клейче клея для дерева, кожи,
бриллиантов и чугуна.

Но однажды явился сказавший:
"Там, за дверью - потерянный рай,
обретем его силою нашей
оголтелой любви - отпирай".
И слюна моя сделалась соком,
долго звякала связка ключей.
Так и стала я стреляным волком
среди тертых до дыр калачей.

ARC-EN-CIEL

Больше всего я желаю знать, где сидит фазан,
как ему в венском лесу куковать, что он по вечерам
думает (обо мне ли, нет?), и принять нет сил
пытку навеки, жить без. Просто принять как стиль.

Было что в серый сонм недель и пешеходных зон
дождь заливался как соловей, тут и раскрылся зонт
полосатый, яркий, и я за ним
в зоопарк, в кино,
и наплевать, что под ним пингвин
был, было все равно.

Радужной стала кровь во мне, серое вещество,
я не думала, что любовь - химия, колдовство.
Кончился день, кончился дождь, будто закрыли кран,
меня, опираясь на зонт, сгреб дикий орангутан.

Красно-оранжево-желто-зелено-синь
и фиолетов - однажды возьми да сгинь.

То мне покажется вдруг похож кто-то в толпе людей,
то среди птиц, или зверей, или же рыб в воде.
Как сообщил источник - смотри не смотри вокруг,
зонтик забыт в кафе "Штраус", а может, "Глюк".
В детстве узнала я звук волшебств: "отворись, Сезам"
и "Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан".

Подобно Сирано, я страшный спец,
в мечтах любви, но не в самом предмете,
где я его фиаско сольный жнец,
а швец любви играет на кларнете,
украденном у Карла Кларой - то
история учений детства - сторицей:
произношу я сладко как никто
халва, халва - а слаще не становится.

Неужели я больше тебя никогда не увижу,
никогда не узнаю, здоров ли ты, даже жив ли?
От отметки привычной спускаюсь все ниже, ниже,
ниже некуда, кажется, но бесконечны цифры.
Так и плачу в уютном своем, но пустынном доме,
ежевечерне вдовея, венчаясь снова.
У меня никого не осталось на свете кроме.
Я соврала, чтоб в дурной бесконечности вставить слово.
Неужели больше и голоса не услышу,
в рай не войду, в нирванну, лишь в супермаркет,
шляпку держа как съехавшую крышу,
с орангутаном кокетничая в зоопарке,
все же надеясь на то, что однажды факсик
выплюнет мне утешительную депешу?
Я заплатила по самой высокой таксе,
жизнью, как здесь сказали бы нынче: кэшем.

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АВТОМОБИЛЕ "ЛАНЧА-ТЕМА"

Бордовую тему вела
моя лысоватая муза
от Пьера Кардена, козла,
от их шерстяного союза.

Я загнана кием ее,
лежу шаром в лузе, не юным,
и не шелохнусь, как белье,
отжатое в тазе угрюмом.

Но помню разбег по горам,
по дюнам, по венам, по винам,
и музу, имущую срам ,
не стыд - называю любимым.

Он, муза, музчина, свинья
объелся брюссельской капустой,
он продал не тему - меня,
окрасив в бордо мое чувство.

Я темную рану лечу,
горит зажиганье и фара,
и я зажигаю свечу
за упокоенье пожара.

Дни капают, все как одна
и все предпоследняя капля,
хоть чаша полна, да без дна,
стоит на болоте как цапля.

Сюжет ее: "боль и обман"
и "память о воле к победе",
она неподвижна как жбан,
она никуда не поедет.

Прощай, прощай, поэзия,
российский двор, порожек,
прощайте все претензии
на то что Бог поможет.

Душа - сплошная ссадина,
и в бездне унижений
свело ей мускул пряденый.
Прощай же, пораженье!

Прощай, домашний оберег,
любовь, счастливый полюс,
я недопела в опере,
я потеряла голос.

Как с чучелом обвенчана,
из миски пью до донышка,
мне чудилось быть женщиной
да завести ребеночка.

В Берлине стенка рухнула,
всех перетасовала,
смела, убила, стукнула.
Я вышла в тень провала.

Прощанье ритуальное -
прощанье понарошке:
"прощай" - итог, испарина,
заклятье черной кошки.

Меня убивает бессилье
пчелы, что осталась без улья,
что тьма сколдовалась из сини
и то что меня обманули.

Цветов навидавшись до ряби,
пыльцою набита как пылью -
ее б претворить по-приапьи.
Как русский уча: "рыбы плыли",
я все повторяю: ее бы
в секрецию света, в янтарный
густеющий всплеск, без микроба,
без пены, без дыма, без раны.

Ее бы в медок на розетке
на дачной террасе за чаем,
дед с бабушкой: "На тебе, детка",
а я: "не хочу", - отвечаю.
И я не хочу и не буду,
мой выбор пока беспределен,
заставы, побеги, запруды,
душа еще как бы не в теле.

И вот наступает мгновенье,
где все окончательно, ясно,
нет проб и ошибок, сомнений,
все так, а не эдак, и баста.

Как тигрица по клетке
в ожиданьи просвета,
то вино, то таблетки,
две зимы, снова лето
раскрывает ручонки
в хлорофилловой жажде,
и скребется в печенке,
и плывет все отважней
по натянутым в струнку
острой тянущей болью
синим жилкам, и в бункер
рвется с бранного поля.
Плоть в заплатах медалей
за терпенье и веру,
в ней прострелены дали
как прыжки в атмосферу.

ЖИЗНЬ БЕЗ ТЕБЯ

стихи
(Мюнхен-Париж-Москва)

1992-1996

Жизнь без тебя заброшенна, убога,
недорога и просто недотрога,
кошмарносонна как ларек в Ельце,
продрогнута в холодном пальтеце,
бесчувственна, безапелляционна,
и страшный суд, вершимый каждый миг -
лишь скучная мичуринская зона,
где степь да степь да друг степей калмык.
К чему ни прививайся, к розе или
к советскому дичку,
я все как лошадь загнанная в мыле
под стать качку,
который бицепс воли накачает
и терпит вновь
жизнь без тебя, в раздоре и печали,
моя любовь.

НАЧАЛО ВЕСНЫ

Вчера блины под насморк, и день весны за хвост
меня схватил как пастор, чтоб соблюдала пост.
А я ведь с постной рожей уже давным-давно
хожу, мороз по коже, чесотка заодно.
Ведь кожу раздражает хватанье за грудки,
я только поражаюсь, что нет еще цынги.
Давно без витамина, давно без огонька,
хотя стоит дымина, пока я жду звонка
безмолвно безнадежно, проваливаясь в грипп
как в маленькую бездну, как в рощу старых лип,
что новой липы краше, заслуженней, честней.
Весна несет мне кашель и короля червей.

Могла быть счастлива как бобик,
с хозяином на поводке,
могла протявкать: бесподобен
мир и подстилка в закутке.
Но в жизни так не получилось
и говоря уж все как есть,
я как Маруся отравилась,
девичью запятнала честь.
С тех пор я стала ядовита
и мудрой злобности полна.
Я проклинаю тот напиток,
и пью до дна.

Ко мне пристал бананный лист
и бранный дух,
и сосчитать не получается до двух.
Перстом судьбы путь преградил мне хрен,
и выбор заменился на гаданье:
что будет меньшим злом,
безбытность или плен,
учтя, что тот же хрен коварен как пиранья.

Ничто не хорошо, когда нехорошо.
Заливка солнцем города родного
и прочий мир, открытый и большой,
где самой главной фишкой было слово.
Совсем недавно жизнь ушла из слов,
ее последний адрес неизвестен.
Вдыхаю бриз с мальдивских островов,
вкушаю сыр, обманчивую плесень.

ЯБЛОЧНЫЙ СПАС

Может, я взопрею и раскаюсь,
но остановиться не могу,
и бегу как угорелый заяц
не в ту степь. За разум. Не в дугу.
Мы болеем за наличье цели,
а не за спортсмена-дурака.
Виноград не красен и не зелен,
он желанен. Цель моя близка.
Там, где нет ее, сомненья демон
мой знакомый давний, сеет блажь
логики, разрисовавшей темень
растром. Но сейчас мной правит раж.
Не витраж - орган в ушах от ветра,
мимо проносящейся канвы
строит храм в протяжном километре,
на котором надолбы и рвы.
Я бегу в отчаяньи высоком
к яблочному Спасу под венец,
сидром, пирогом, вареньем, соком
август отмечаю, наконец.
Оставляю тайны летних дупел,
талость мартовского бугорка,
как Бетховен, я глуха к наукам
и влекома песней про сурка.

НИЦШЕАНСКОЕ

Вот ходят люди, все у них нормально,
а у меня хронический облом -
визжа, как если б я в разгаре ралли
нажала тормоз - бьется в стенку лбом.
Облом: не добежать и не согреться,
облом: не отрекаются, любя,
и в тело превратившееся тельце
гуляет в Ницце, выйдя из себя.
И я часы считаю, дни, недели,
считаю много больше, чем могу,
как воды поднялась моя затея:
Париж осел под Сеной, Кремль в снегу
утоп как жук в стеклянном сувенире,
и Ницца тихо спит на дне морском,
где я как сыр катаюсь в местном жире,
надеясь переплыть через облом.
Как будто за обломом вьется речка,
и я перетекает в речи в you,
земля вздыхает, теплая, как печка,
и я тебя по-прежнему люблю.

Что воешь, трубка, как сирена,
не шепчешь мне на ушко сказок?
Выходит, что и вечность бренна:
сошла с ума. ушла на базу.
А я в нее вложила годы
дизайнерства и модельерства,
искала новые подходы,
писала "хуй" на занавеске.
Я вечность прождала в подъезде,
в истерзновеньи телефонном,
она всегда была на месте,
своем заведомом, посконном.
И вот теперь прошло и это,
и свято место пусто, мглисто,
вся вечность - времени примета,
и hasta, стало быть, la vista.

Что осталось от козлика? Рожки,
простые рога.
Ножек совсем не осталось,
длинных и стройных.
Козлик пустился в бега,
и в копытце нога -
все что полиция может сказать
о приметах забойных.
Люди, сыщите мне козлика,
тушку и шерсть,
гладить, чесать ее буду,
и время замерив,
буду смотреть, как оно истекает из зверя,
нечеловеческий мне сообщая замес.

Хочется - сбудется, только позднее, чем надо.
Между Землей и Мечтой - световые года.
Нынче за ужином капельки яда
все выступали на небе и меркла еда.
Звуки во тьме очевидней, и чавканье тоже.
Грузный партнер засыпает как сом.
Вот и еще один день не с тобой - героически прожит,
так что хоть волосы дыбом, да грудь колесом.
Все посбывалось, лишь ты остаешься не сбытым
чудом на рынке господнем. Заказ устарел:
хоть ты и кальцием стал бы, седым трилобитом,
жизнь без тебя все равно - беспросветный пробел.
Ты нас не знаешь, российских бестрепетных ланей,
наше терпение терпче французских духов,
наша любовь - бесконечней любых расстояний,
нам до Мечты - как до самых простых Васюков.

Говорят, если гложет тоска, измени
дом, страну, гардероб и прическу.
Я уже. И еще лик на облик страны
поменяла, и гвоздь на загвоздку.
В душный погреб души отнесла узелок
с небольшой, но весомой поклажей.
Кофе выпила, съела печенье, глоток
заглотила, наклюкалась даже,
переставила мебель, сменила замки,
долго плешь проедала в народе,
отвечала на зовы судьбы и звонки,
все напрасно - печаль не проходит.
Средства есть теперь всякие: "от", как и "для",
От разлуки с любимыми - тоже.
Я хочу быть с тобой до последнего дня
и потом. И потом, если можно.