Александр Тарасов

Новый русский патриотизм

Беседа на Радио «Свобода» 30.12.2006

Ведущая — Кристина Горелик: Новый русский патриотизм — такова тема нашей сегодняшней программы. А появилась она после того, как ульяновские социологи опубликовали некоторые интересные результаты своих исследований. Об этом расскажет Сергей Гогин, но перед этим я представлю моего сегодняшнего собеседника. Это Александр Тарасов, содиректор Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс».

Итак, давайте послушаем репортаж Сергея Гогина из Ульяновска и после этого побеседуем.

Сергей Гогин: Патриотизм — дело тонкое. И представления о нем очень разные. Если это любовь к родине, то к какой? К той, которая была, есть или должна быть? Четких определений нет и грани стерты. Поэтому от патриотизма до национализма, например, один шаг. А там и до свастики рукой подать. Недаром скинхеды считают себя патриотами нации и во имя нее осуществляют на рынках зачистки по этническому признаку. Вольно истолкованный патриотизм легко превращается в нацизм, антисемитизм и прочие нехорошие «измы».

С советским патриотизмом было все более-менее ясно: любовь к советской родине и коммунистической партии прививалась, а то и вбивалась, с юных лет. «Будь готов — всегда готов!», школьные смотры строя и песни, нормы ГТО, военные игры «Зарница» и «Орленок»... Это был милитаризованный, мобилизационный и идеологизированный патриотизм.

Нынешняя государственная программа «Патриотического воспитания граждан», рассчитанная до 2010 года, во многом наследует советский стиль, считает ведущий специалист ульяновского научно-исследовательского центра «Регион» Ирина Костерина.

Ирина Костерина: Патриотизм читается в этой программе как лояльность к власти, к партии власти, к различным государственным инициативам. Это участие в различных клубах патриотических, школьные мероприятия, которые заключаются в основном во встречах с ветеранами войны. То есть все мероприятия, несмотря на их позитивную вроде бы ориентацию, они носят достаточно формальный характер. Как нам кажется, это весьма сомнительный способ воспитания патриотизма: бегать, уметь кидать гранаты...

Сергей Гогин: Как неформальный ответ скучному бюрократическому патриотизму сформировался стихийный патриотизм молодежи, принимающий подчас крайние националистические формы. Егор Васильев — интеллигентного вида студент-гуманитарий создает в Ульяновске ячейку Движения против нелегальной иммиграции. С Егором я познакомился во время пикета под черными знаменами ДПНИ.

Егор Васильев: Замещение идет генофондов. Приезжают иммигранты — китайцы, выходцы из среднеазиатских республик, захватываются сфера бизнеса и так далее. Вытесняется коренное население. Беда. Нужно людей предупреждать. Русские, как вы знаете, вымирают по миллиону в год. Не только русские, но все коренные народы, а некоренные наоборот, приезжают по миллиону. Нужно защищать свою культуру. А если народ не принимает наши традиции, обычаи, живут по своим законам...

Сергей Гогин: Как выяснили ульяновские социологи из центра «Регион», новый молодежный патриотизм тяготеет к властной вертикали. Он во многом сосредоточен на фигуре президента, конкретнее — на фигуре Владимира Путина. Говорит директор НИЦ «Регион» Елена Омельченко.

Елена Омельченко: Молодежь верит богу в их понимании — Путину. Больше никому.

Сергей Гогин: В Библии сказано, что бог — это любовь. Но в молодежной среде к патриотичному поведению часто примешивается ксенофобия, в том числе — ненависть к оппозиции, к так называемой «оранжевой заразе». В начале декабря в Ульяновске во время открытия регионального семинара Московской школы политических исследований представители движения «Наши» устроили обструкцию британскому послу Энтони Брентону. «Наши» проникли в зал по заранее согласованному списку студентов и, когда Брентон начал свой доклад, встали и принялись скандировать «Брентон, извинись!». «Наши» посчитали оскорбительным для России факт выступления Брентона на летнем форуме оппозиции «Другая Россия», который они называют сборищем политических маргиналов и экстремистов, и с тех пор прессингуют посла по всей стране.

Студент-четверокурсник Ульяновского госуниверситета Вячеслав Цербе когда-то помогал создавать ячейку «Наших» в Ульяновске, но потом разошелся с ними, потому что считает их акции бессмысленными и показными. Цербе уверен, что этой молодежью манипулируют из Москвы.

Вячеслав Цербе: В идеологии там, собственно, никто не «рубит». Там есть просто тусовка. На камеру сказать у них есть три фразы: Россия — глобальный лидер; кадровая революция; мы боремся за сохранение суверенитета страны. Ну, по сути, «шестерки», «торпеды», то есть «гопота», у нее там есть какая-то своя примитивная идеология, вот тут то же самое. Москва дает команду, они делают. Сказали бы, облили кислотой посла, к примеру, что угодно могли сделать. Они ребята в принципе непредсказуемые.

Сергей Гогин: Вячеслав Цербе говорит, что нормальный человек никогда не будет кричать, что он патриот. Потому что патриот большую часть времени посвящает работе. Если же молодежью не заниматься, то ей займутся криминальные группировки, считает он, и тогда молодежи уже будет все равно, кого громить, потому что на «чистые» мозги ложится любая идеология.

Ульяновские исследователи из центра «Регион» подметили еще одну особенность отечественного патриотизма: любовь к родине требует ответного подтверждения. Чем гордиться в России, говорят молодые, если при обилии природных ресурсов мы живем бедно и мечтаем догнать Португалию?

Ирина Костерина: Чем ниже у человека удовлетворенность экономическая и социальная, и культурная ситуация в своем регионе и в России в целом, тем ниже уровень его патриотических настроений.

Сергей Гогин: Стихийный молодежный патриотизм эмоционален и построен на отрицаниях. Он — антииммигрантский, антиофициозный, антизападный, антиоппозиционный. И как ни странно, даже антиармейский: сегодня молодежь не видит противоречия в том, чтобы быть патриотом и косить от армии.

И еще одна любопытная закономерность: любовь к большой родине у молодежи не соотносится с любовью к родине малой. Патриотами России себя считают более 70 процентов опрошенных, а патриотами родного края на 30 процентов меньше. При этом, чем выше уровень культуры человека, тем критичнее и безразличнее он относится к малой родине. Судя по опросу НИЦ «Регион», четверть молодых ульяновцев готовы покинуть свой город, не видя здесь возможностей для самореализации.

Для Радио «Свобода» Сергей Гогин, Ульяновск.

Кристина Горелик: Вот такие интересные данные в репортаже прозвучали. Давайте мы их вместе обсудим. Прозвучал новый термин «стихийный патриотизм» и вообще «новый русский патриотизм». Такой ли уж он новый? Может быть, это хорошо забытое старое? Ведь в советское время понятие «дружба народов» прекрасно соседствовало с таким бытовым антисемитизмом, который, кстати, поддерживался сверху государством. Эта практика двойных стандартов, не подготовила ли почву для нынешней ксенофобии, которая прикрывается патриотизмом?

Александр Тарасов: Кристина, так он еще более старый. Напрасно вы заглядываете в советское прошлое. Вы заглядывайте в царское прошлое. То, что сейчас нам рассказано, — это точная копия дореволюционной России. Вот с таким же увлечением, как бы сказать, имперскостью, с военным патриотизмом, потому что в основном патриотизм опирался на военные достижения царской России и, собственно, самый большой удар ему был нанесен русско-японской войной, когда случилось поражение. Он был точно такой же милитаризованный, точно такой же — поощрявшийся сверху, точно такой же — направленный против инородцев и иноверцев, со всеми законами, ограничивающими права евреев, с «чертой оседлости», с бытовым антисемитизмом, с антимусульманством и так далее, и так далее. Все это в точности было. В советский период, кстати сказать, слово «патриот» до 30-х годов же было ругательным. Советский патриотизм насадил искусственно Сталин, как мы знаем. В 30-е годы внезапно вдруг на 180 градусов произошел поворот. До этого слово «патриот» было ругательным, упаси боже его произнести. Это слово «интернационалист» должно было быть [положительным], а не «патриот». А тут вдруг стали внедрять некий «советский патриотизм». Надо сказать, что лет пять приблизительно грамотные партийцы над этим посмеивались, потому что они не понимали, что это такое, казалось, что бред какой-то, какая-то идеологическая кампания, совершенно явно безумная. Потом, во-первых, привыкли, а, во-вторых, посмеиваться стало опасно: кто посмеивался, тех сажали, с этим все было ясно. Схема воспроизвела такую же конструкцию ( только там слово «русский» не употреблялось, а говорили «советский»). Такую же конструкцию, в целом имперскую. И точно так же это сочетается с нелюбовью к малой родине. Точно так же, как при царе-батюшке, про которого нам рассказывают — вот сейчас это очень модно рассказывать, — что там «была свободна Русь, и три копейки стоил гусь», и не было никаких ограничений ни по национальному, ни по религиозному принципу. Это все ложь, как мы знаем. Православие было государственной религией, все остальные находились в угнетенном, подчиненном положении. Русская нация определялась как государствообразующая, если ты не русский, ты уже оказываешься в сложной ситуации — в более сложной, чем если ты русский и православный. И оказывалось в результате, что надо быть патриотом «великой России», Российской империи, а вот если занимаешься какими-то мелкими делами по развитию своей малой родины, ты постоянно сталкиваешься с бюрократией, которая на тебя смотрит, как на подозрительного субъекта. Нормальный человек этим не занимается, считают бюрократы, это какие-то психи: господи, что-то они хотят развивать, что-то совершенствовать, зачем им все это надо?

Скажем, так называемое местническое движение, которое было до революции, или «сибирское местничество», «сибирский автономизм» развился почему? Именно потому, что люди сталкивались с ситуацией, когда Центр, вот этот огромный бюрократический аппарат Российской империи игнорировал реальные интересы и запросы на местах и, скажем так, ограничивал, если напрямую не подавлял, людей, которые этим занимаются. Они оказались в положении таких, как вам сказать, полуреволюционеров, что ли. Да, они подвергались репрессиям, да, издания закрывались, да, люди попадали в тюрьму, но ненадолго, по счастью, потому что надолго не за что было посадить и потому что были более страшные враги — эсеры, социал-демократы, то есть те, кто непосредственно к революции призывал…

У нас просто... Мы впадаем в какую-то архаику, понимаете. Мы упали через век, то есть в XIX век, в конец XIX века мы попадаем.

Кристина Горелик: Вообще сейчас очень модно, кстати, тосковать по имперской России. Тем не менее, модно сейчас среди молодежи носить футболки с надписью «СССР», вообще вся советская атрибутика стала очень модно в последнее время. Что это, такая генетическая тоска по прошлому что ли или что это?

Александр Тарасов: Во-первых, сначала эта атрибутика стала модной на Западе. Был я на Западе, видел, как там от нее «улетают», как молодежь с радостью носит все эти майки с непонятным словом «Си-Си-Си-Пи», с советским гербом. Это такой прикол, понимаете, это бунтарский молодежный вызов некоторый. А потом это вошло в моду у нас среди, кстати сказать, разных категорий: одна категория — это всевозможная левая молодежь, которая точно не националистическая, она по своим причинам носит майки с такой атрибутикой, а другая категория — это как бы патриотическая молодежь, которая воспринимает Советский Союз как иной вариант Российской империи, как могучую, великую державу. У них поэтому в головах очень удивительно всё путается. Они, скажем, могут одновременно любить Николая II и Сталина и воспринимать их в одинаково положительном ключе — и Ивана Грозного за компанию, который вырезал огромное количество русских же людей.

Помимо всего прочего, это связано с тем, что у нас произошла катастрофа с историческим образованием, ну, и вообще с образованием. Как известно из социологических отчетов, молодежь читает все меньше, меньше и меньше и качество прочитанного все хуже, хуже и хуже. А замещается это всё тем, что называется «массовой культурой», а «массовую культуру» же не интересует истина, ее интересует то, что можно продать: что-то там про цвет белья звезд, да кто с кем спит. Вот вам результат.

Кристина Горелик: Но, тем не менее, тенденция какая-то все-таки общая существует. Вы посмотрите, если мы выйдем на улицы Москвы, я вот в последнее время вижу постоянно, где надо и где не надо, употребляется слово «русский»: русский стандарт, русская одежда, русская зима, что-то там еще такое русское, «могу любое, ношу отечественное» и так далее. То есть, видимо, все-таки какой-то вектор определенный направления задан. Не знаю, кем, может быть, это просто, что называется коллективным разумом, может кем-то единолично, в чем я лично сомневаюсь, но это какая-то общая тенденция все-таки тяготения к подобным вещам, она существует. Это что, это потеря самоидентификации что ли?

Александр Тарасов: У нас в сфере культуры и идеологии, так же, как в экономике, кстати, процессы развиваются не стихийно, а действительно направляются, вектор задается, как вы говорите. Да, конечно, не одним человеком, а, скажем так — обобщенно — властью. Это очень четко было видно в момент перехода власти от Ельцина к Путину, от команды Ельцина к команде Путина. Вот тогда возникло слово «русский». Вот тогда возникло слово «русский», как положительный бренд. Простите меня, у нас пропрезидентские молодежные движения организуют концерт «Слава России!» из года в год — и они прекрасно знают, что это лозунг баркашовцев, ну, они не безграмотные дурачки. И если словами «Слава России!» официальные лица позволяют себе речь завершать, то... все понятно. Это поиск некоей новой идеологии, потому что стало ясно, что без идеологии невозможно. Вот так, как было при Ельцине, когда кто в лес, кто по дрова, и это считалось хорошо. Вдруг оказалось, что это вызывает некоторую угрозу. Знаете, плодятся в огромном количестве совершенно неконтролируемые, пусть они маленькие, но они плодятся, какие-то организации, группы, в том числе молодежные… религиозные секты — всё, что угодно. До какого-то момента власть считала — и хорошо: нам же сказали с Запада, что это — гражданское общество, оно должно быть. Это им с Запада сказали, потому что они сами ничего не соображают, у них у самих знания такого нет, у них — опыт аппаратной борьбы и больше ничего. А тут обнаружилась совершенно обратная картина: они вдруг увидели, что это фактически влечет за собой выход общества из-под контроля. Что там творится, непонятно. Чем это кончится, неизвестно. Почему-то они все чем-то недовольны. Следовательно, надо выстроить некоторое пространство, пусть с элементами плюрализма, но в узком коридоре, и должно быть что-то объединяющее. Ничего нового, кроме как возвращения, по сути дела, к уваровской триаде «православие, самодержавие, народность», власть не родила. Только у них вместо «самодержавия» — «вертикаль власти». «Православие» так и осталось православием, и фактически церковь превращается в государственную, хотя она не объявлена официально государственной. Где это у нас было? В Перми? Где запретили балет, потому что там танцует Николай II? Николай II канонизирован РПЦ, что это за безобразие, святые-то пляшут у вас?! И, что интересно, балетная общественность поддалась на это! Кстати сказать, я не уверен, что такое бы случилось без грандиозного скандала в начале прошлого века. Если случилось бы, то скандал бы был.

Что такое, собственно, «народность»? Народность в уваровском представлении — это как раз и был некий русский, но имперский патриотизм. Предполагалось, что русский мужик изначально страшно любит царя и страшно любит эту великую, могучую Россию. Даже как бы связан с царем некоторой такой мистической связью поверх голов помещиков. А если кто-то что-то и делает нехорошее, то это бюрократы…

Кристина Горелик: Но вера в доброго батюшку-царя существовала, тем не менее.

Александр Тарасов: Да-да. Но не такая, понимаете, не такая безумная. Я еще раз говорю, мы воспроизводим какую-то дореволюционную схему, просто с новыми технологическими условиями. Тогда не было радио и телевидения, не было таких средств массовой информации, как сейчас, не было возможности такого внушения, как сейчас. Вообще население было неграмотное, простите меня, 73 процента в 1916 году было неграмотным. Как на них воздействовать? Печатным словом никак, например. Телевидения не было.

Кристина Горелик: Но ведь, что самое интересное, воздействуют-то не только, допустим, на малообразованных людей, на людей, которые как-то не искушены в этих политтехнологиях. Например, пожалуйста, вот вам люди богатые, разных сословий, раскупали майки дизайнера Дениса Симачева по 200 долларов за штуку, на которых был изображен Путин в обрамлении из роз, уходили на ура. То есть, разницы-то на самом деле нет между человеком бедным и богатым, человеком, допустим, не очень грамотным или образованным, который учился где-нибудь в колледже в Лондоне.

Александр Тарасов: С майками — это демонстрация лояльности, поверьте мне.

Кристина Горелик: Я думаю, что вот эта молодежь золотая, как ее принято называть, ей нечего демонстрировать лояльность или нелояльность, она не захочет — она это не купит.

Александр Тарасов: Нет-нет, все не так просто. Так могли себя люди вести до того [момента], пока не случилась история с Ходорковским. На примере Ходорковского власть всем показала, кто в стране кто, показала, что она может добраться до любого и любому показать, кто главный.

Кристина Горелик: Вы думаете, допустим, Ксения Собчак, она будет показывать лояльность, если захочет купить? Она может купить, может не купить.

Александр Тарасов: Ксения Собчак — другая экологическая ниша, понимаете, да?

Кристина Горелик: Я условно говорю. То есть любой светский персонаж, я не думаю, что он будет оглядываться, а вот я сейчас куплю футболку с тем, чтобы показать какую-то лояльность.

Александр Тарасов: Я не думаю, что как раз светские персонажи раскупали эти футболки. Вы понимаете, если бы это была футболка с матерной надписью в адрес Путина, вот увидите, они не стали бы ее покупать. Пропаганда на всех влияет. Понимаете, когда у нас показывали «9 роту», и туда пришел лично президент и лично одобрил, он, таким образом, продемонстрировал всем, что правильно — начиная от тех, кто был приглашен на премьеру (простые люди туда не попали, как вы понимаете, тем более из глубинки), и кончая теми, кто узнал об этом событии исключительно из телевидения.

Кристина Горелик: Да, кстати, про Путина упомянули. А вот тоже было в репортаже, помните, интересное сравнение, что у молодежи Путин ассоциируется чуть ли не с богом. Не знаю, довольно спорное утверждение, которое там исследователь высказал. Но, тем не менее, все равно, вот вы говорили, Сталин, что молодежь может любить Николая II и Сталина. К этим же фигурам вот сейчас и как-то присоединяется Путин, в том числе тоже. Нет?

Александр Тарасов: Это происходит персонификация власти. Знаете, есть такая болезнь — любовь к власти, к которой ты не имеешь при этом никакого отношения. Когда ты ею обладаешь, это понятно, ты ее защищаешь. А это персонификация власти. Со Сталиным это было очень четко, когда люди полностью идентифицировали советскую власть со Сталиным лично, то же самое было с Николаем II , но это было...

Кристина Горелик: Что же вы думаете, сейчас то же самое происходит?

Александр Тарасов: А почему нет? Только с Николаем II это, как вам сказать, длилось именно года, не знаю, до 1904—1905-го, до «кровавого воскресенья», до поражения в войне. Тогда стало ясно, что на самом деле правитель-то слабый. Каким был Николай II? Слабым и неумным. По его дневникам это хорошо видно, видно, что его интересовало, а что не интересовало.

Кристина Горелик: Ой, вы сейчас своими высказываниями критики вызовете у нашего слушателя…

Александр Тарасов: Да бог с ними, я историк по образованию, пусть они читают…

Кристина Горелик: Нет, со слушателями не бог с ними, мы их любим и уважаем.

Александр Тарасов: Пусть они почитают дневники Николая II. Они опубликованы, пусть они почитают. Вообще, если он был сильный руководитель, как же при нем произошла революция? Он бы ее не допустил… У нас произошла очень серьезная примитивизация — в частности у молодежи — восприятия политической жизни, политической сцены, в частности за счет того, безусловно, что эта сцена очень сузилась. У нас рамки политической активности оказались резко сужены. Давайте вспомним, сравним с поздней «перестройкой» или начальным ельцинским периодом, вот тогда была реальная политика. А сейчас что? А сейчас...

Кристина Горелик: А сейчас яйца Фаберже и Ходорковский, да.

Александр Тарасов: Да-да, совершенно верно. А сейчас оппозиция загнана в узкий коридорчик, превращена в такую полубутафорскую. То есть, естественно, она у очень многих не вызывает симпатий, потому что они видят, что она бессильна. Дума, как во всех режимах «управляемой демократии», не только в России (это же термин не к России только относится, он возник давно), тоже носит такой бутафорский или полубутафорский характер, следовательно, это тоже не политическое поле, а псевдополитическое поле. Люди перестают интересоваться политикой, потому что они не видят, что там можно сделать, какие реальные изменения могут произвести какие-то политические действия, действия на политическом поле. Если они перестают интересоваться политикой, они, значит, всё меньше и меньше знают.

Кристина Горелик: Но, тем не менее, наоборот, сейчас всё больше и больше становится различных молодежных организаций, которые очень даже интересуются политикой — и правого толка, и левого толка.

Александр Тарасов: Вы знаете, все эти насаженные Кремлем организации... самые крупные организации — это те, которые Кремлем созданы, типа «Наших», «Идущих вместе», «Молодой гвардии», «Местных», «ВАЛа» и прочих, и прочих…

Кристина Горелик: Но есть «Авангард красной молодежи», еще есть «Да!»…

Александр Тарасов: А вы думаете, это большие организации? «Авангард красной молодежи» существовал давно, простите меня, эта организация на настоящий момент не один «Авангард», а три уже: сначала один раз раскололись, потом второй раз произошел раскол. Дело в том, что это организации маргинальные. Кристина, понимаете, организации маргинальные. Я, как социолог, занимающийся проблемами молодежи, могу это говорить уверенно. И это свидетельствует о глубокой патологичности политической ситуации в стране вообще, если маргинальные организации стали какими-то звездами медиа, если про них пишут газеты, если их показывают по телевидению, значит, других, не маргинальных, уже нет. Значит, политическое поле настолько вытоптано, что остались только вот эти. Именно из-за того, что нет новостей, нет новостного повода, про них и пишут. Было бы много реальных новостей из области реальной большой политики — про них бы практически не упоминали.

Кристина Горелик: О новом старом русском патриотизме я беседовала с Александром Тарасовым, содиректором Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс».