Александр ТАРАСОВ

ВВОДНО-ОБЗОРНАЯ ЛЕКЦИЯ

Лекция из цикла “Общественная мысль XX века:
практически ценное для политического радикала наших дней”,
прочитанного в Свободном университете им. С. Курёхина в 1996–1997 годах

Меня попросили прочитать вам цикл лекций на тему “Общественная мысль XX века: практически ценное для политического радикала наших дней”. Почему я предпочел прибегнуть именно к термину “общественная мысль”? Потому, что курс не будет посвящен только философии, или только социологии, или только политической теории, или только политэкономии, или только теории революции; курс посвящен всем направлениям радикальной общественной мысли вообще. Причем сразу же хочу предупредить, чтобы не было недоразумений: радикальное я и сам понимаю, и вам постараюсь подать именно в той традиции, которая сложилась после Маркса: то есть радикальное – это проникающее до корней, до сути явления, до основ – и потому потрясающее основы. То, что радикально внешне, по форме, не обязательно радикально в действительности, по сути: можно написать какой-нибудь текст исключительно нецензурно (ненормативной лексикой), но он при этом будет, если потом “переложить” его на “цензурный язык”, совершенно обыкновенен, “нормален”, банален и прекрасно вписан в Систему. Можно внешне вести себя более чем радикально – например, пойти сегодня и набить кому-нибудь морду (в прямом смысле или образно выражаясь), – а завтра, как только ты набил эту морду, ты успокоился и стал опять обычным обывателем, совсем не радикалом. Это – формы внешнего, показного радикализма. В цикле же моих лекций речь пойдет о том, что существовал – и сейчас существует – набор тщательно отодвигаемых на обочину общественной мысли идей, мыслителей, людей, школ, которые подходили к проблеме внешнего мира, проблеме Системы, проблеме переустройства общества по-настоящему радикально. Естественно, отодвигались они и замалчивались именно официальной властью, официальным миром, официальной системой образования. Понятно, почему их и вчера, и особенно сегодня отодвигают и скрывают от вас: потому что их теории – опасные для власть имущих теории, и Система, разумеется, предпочитает пропагандировать, в частности, издавать какую-нибудь православную литературу, то есть литературу совершенно безобидную, умственно убогую и уводящую к тому же читателя в область иллюзий; или издавать в огромном количестве что-нибудь ура-либеральное, прославляющее неолиберализм – как это делает Фонд Сороса.

При этом на моих лекциях речь пойдет в основном об общественной мысли периода после II Мировой войны – позже я объясню, почему.

Сначала о радикальной общественной мысли вообще. Та радикальная общественная мысль, о которой мы будем говорить, прошла три этапа. Современная радикальная общественная мысль возникла в середине XIX века. Этот первый этап ее существования тянулся до конца XIX века и, как охвостье – до начала XX-го. Второй этап длился с начала ХХ века – с создания большевистской теории – и продолжался до 30-х – 40-х годов. Третий этап начался с 30-х годов, с того времени, как Гитлер пришел к власти в Германии, и стало наконец ясно, что Муссолини не был исторической случайностью и что возник новый феномен, кардинально меняющий общественно-идеологическую ситуацию – феномен контрреволюции, ведущей себя по законам революции, феномен массовых контрреволюционных движений, ведущих себя в точности так, как должны себя вести массовые революционные движения. Поэтому часть идей, книг, концепций, о которых я буду говорить, появилась еще в 30-е годы. Но дело в том, что в 30-е годы эти тексты и идеи оказались не восприняты и не востребованы; они были замечены, поняты и освоены на практике лишь после II Мировой войны. Исключения вроде французского атеистического экзистенциализма, который был очень быстро интегрирован в практику во времена Сопротивления, очень редки, бóльшая же часть идей 30-х – 40-х годов, о которых я буду рассказывать, оказалась востребована в конце 60-х, во времена “молодежной революции”, студенческих бунтов. Таким образом, уже из этого факта видно, как велик обычно разрыв во времени между теорией и ее практическим воплощением. Люди в 30-е годы что-то написали, но прошло 30–40 лет, прежде чем выяснилось, что то, что они написали – это нужно, актуально, это можно использовать как оружие непосредственно в политической и идеологической борьбе. Эти 30–40 лет еще надо прожить – и некоторые просто не дожили до тех времен, когда стало очевидно, что их идеи востребованы, что сами они поняты, признаны и даже включены в число классиков. А в те самые 30-е годы сплошь и рядом казалось, что это все эти идеи – болезненный бред, авторы этих идей были изгоями, одиночками, либо руководителями крошечных коллективов, вождями микроскопических политических группировок, либо аутсайдерами, “диссидентами” даже в своей собственной среде.

Почему мы начинаем сразу с третьего этапа? Отчасти потому, что теоретическое наследие предыдущих этапов сильно устарело, а то, что не устарело, инкорпорировано в состав теорий третьего этапа и творчески переработано. А отчасти потому, что теоретическое наследие предыдущих этапов хорошо известно или легко доступно для изучения. Многие из здесь присутствующих это наследие изучали и в достаточно степени “подкованы”. Те, кто не изучал, с легкостью смогут это сделать самостоятельно: литература достижима – если будет нужно, не представляет никакой сложности пойти в библиотеку, взять там Маркса (или, если хотите, Бакунина, или, если хотите, Ницше) и как следует проработать. Они, слава богу, все изданы, переизданы, тиражи массовые, всё доступно.

Почему мы можем сегодня говорить о трех сформировавшихся этапах? Потому, что надо переходить к четвертому. После того, как СССР проиграл “холодную войну”; после того, как рухнул двухполюсный мир; после того, как стало ясно, что формируется мир однополюсный, со страной-лидером в лице США, с американской “массовой культурой”, как культурой агрессивно-всеобъемлющей и пытающейся подмять под себя все остальные культуры; после того, как стало ясно, что и международные институты – те, что были созданы раньше, – превращаются просто-напросто в орудия прикрытия политики США, – после этого стало очевидно (а кому не стало – тот дурак и обречен на поражение), что и предыдущие теории устарели и радикальная общественная мысль нуждается в радикальном же обновлении. Мы можем сейчас уверенно говорить, что третий этап развития радикальной общественной мысли прошел, о нем можно спокойно рассказывать, систематизировать, делать выводы. Пока этот этап не прошел, он был не завершен, нельзя было предсказать, какие изменения произойдут внутри самого корпуса радикальной общественной мысли. Сегодня же мы можем уверенно говорить об этом этапе как о завершенном, то есть закончившем свое развитие, то есть прекратившем свое развитие, то есть ставшим закрытой системой. А раз он стал закрытой, завершенной системой, значит, он в философском смысле мертв – и это позволяет его хладнокровно изучать, препарировать, вычленять главное и, восприняв достижения третьего этапа, двигаться дальше.

Обращаю ваше внимание вот еще на что. Я постараюсь не рассказывать так, как университетский профессор. То есть этот курс – это не курс лекций по истории философии, который вы прослушали, прочитали, законспектировали, отталдычили на зачете – и можете смело всё забыть, но в голове все равно останется смутное воспоминание, что Платон и Аристотель – это не один человек, а два совершенно разных, и что одну ветвь европейской философии по традиции тянут от Аристотеля, а другую – от Платона. Это мне не интересно и я думаю, что вам тоже не интересно, а главное, что, по моим представлениям, это и не нужно. Это – избыточная информация, которая в нашей ситуации, когда информационное поле переполнено, только засоряет мозги. Я буду стараться акцентировать внимание лишь на том у тех или иных мыслителей, в той или иной школе, что, как сейчас стало понятно, является наиболее ценным и наиболее полезным для нас, для наших будущих практических действий. Естественно, придется делать отступления общего характера, чтобы не смазывать картину, но в основном я буду рассказывать не в целом о такой-то школе, о таких-то взглядах, о такой-то радикальной теории, а сосредоточивать внимание именно на главном и полезном для сегодняшнего радикала.

И начать я бы хотел с трех людей: с Антонио Грамши, с Карла Корша и с Дьёрдя Лукача. Все они принадлежали еще к старой марксистской школе, все они были видными деятелями компартий, соответственно, Грамши – итальянской, Корш – немецкой и Лукач – венгерской, и все они оказались в 20-е – 30-е годы своего рода диссидентами в коммунистическом движении. Ценность того, что они сделали, что они написали, стала ясна как раз лишь к 60-м годам, когда обнаружилось, что все леворадикальные и студенческие радикальные движения буквально инфильтрованы взглядами Грамши, Корша и Лукача. Причем зачастую представители этих движений сами этой инфильтрации не осознавали, поскольку до них идеи Грамши, Корша и Лукача дошли через третьи-четвертые руки, через Франкфуртскую школу, через Сартра, через троцкистскую литературу и т.д., но мы сегодня прекрасно понимаем, какое важное воздействие оказали эти идеи на социальные движения 60-х – 70-х годов.

В первую очередь – о Грамши. Почему о Грамши? Потому что Грамши принадлежат два важнейших вклада в изучение – и, соответственно, в подрыв современного ему общества, современной ему социальной системы. Грамши написал (причем сидя в тюрьме у Муссолини, у Муссолини, как мы знаем, режим был несколько мягче, чем у Гитлера, у Муссолини, сидя в тюрьме, можно было пробовать что-то писать) некие как бы отвлеченные рассуждения – и написал зашифрованным языком, что очень многим очень долго мешало понимать Грамши (и мешает до сих пор). Даже когда в конце 40-х – в 50-е годы издали его “Тюремные тетради”, то не сразу поняли, что там написано. Но если бы Грамши писал открытым языком, думаю, записи были бы просто конфискованы и уничтожены фашистами.

Грамши сформулировал идею “активного гражданского общества” или “политического общества” – это то, о чем мы постоянно слышим, то, о чем нам постоянно талдычат: “гражданское общество”, “гражданское общество”… Идея “гражданского общества” как чего-то положительного в марксизме до Грамши полностью отвергалась, потому что Маркс был единственным человеком, который когда-то взял и попытался разобраться в вопросе, а что же имели в виду буржуазные философы под “гражданским обществом” – и что это такое на самом деле, в реальности, там, где оно уже есть. Маркс исследовал “гражданское общество” по юридическим документам и обнаружил, что “гражданское общество” – это вовсе не общество граждан, как может показаться из самого названия, “гражданское общество” – это, на самом деле, общество не-граждан, это общество мещан. Это такое общество, которое на юридическом уровне зафиксировало как обязательное, что каждый имеет право на занятие своим маленьким бизнесом и на свою частную жизнь, а вот общество, государство и церковь не должны вмешиваться в этот бизнес и в эту частную жизнь, и вообще не должны приставать со своими претензиями по поводу того, что обыватель что-то им должен, кроме налогов, то есть должен бороться за какие-то свободы, идеалы, участвовать в общественной жизни и т.п. – он занимается своим бизнесом, он платит налоги, а общественные и государственные институты занимаются его охраной, он же живет и не мешает жить другим. Вот и всё. И вплоть до “Тюремных тетрадей” Грамши это считалось само собой разумеющимся, любое обращение к “гражданскому обществу” как к позитиву рассматривалось правоверными марксистами как безусловная уступка буржуазии, как оппортунизм.

Грамши свою теорию сформулировал, опираясь на методологию Маркса. Маркс специально исследовал реальное “гражданское общество” в своих ранних работах – таких, как “К еврейскому вопросу” (1843), “К критике гегелевской философии права” (1843), “Святое семейство” (1844–1845) и “Немецкая идеология” (1845–1846). Судя по первым двум работам, Маркс своими открытиями сам был явно поражен – когда обнаружил, что всё не так, как он наивно (вслед за своими учителями) полагал, и от удивления Маркс начал путаться: стал писать то “подлинное гражданское общество”, то “политическое общество”, то “политическое гражданское общество”. То есть не мог даже определиться в терминах. Грамши же уверенно определился в терминах – потому, надо думать, что он реконструировал подробные представления Маркса о “гражданском обществе” по его поздним работам – понятно, что Маркс не раз писал о “гражданском обществе” и позже, но уже не подробно, для него этот вопрос был решен, и он специально на нем не останавливался, полагая необходимым двигаться дальше. Работа же “К критике гегелевской философии права” была впервые издана Рязановым лишь в 1927 году в СССР, а Грамши к тому времени был в тюрьме. Что касается “Немецкой идеологии”, то она и вовсе впервые была издана лишь в 1932 году – и тоже в СССР.

Грамши сформулировал представление об “активном гражданском обществе”. Это должно быть общество политически активных граждан, где на каждого, если он хочет быть субъектом политики, субъектом общественной жизни, накладывается определенное поручение или, если хотите, добровольно взятое обязательство – он признаёт себя сознательным и активным субъектом политики и, следовательно, если силы, на стороне которых он выступает, терпят поражение, он за это расплачивается, это совершенно естественно. Грамши полагал, что такое “подлинное гражданское общество”, “активное гражданское общество” будет противовесом буржуазному “гражданскому обществу”, то есть революционной силой. Грамши осознал буржуазное “гражданское общество” как второй – помимо собственно государства с его атрибутами (армией, полицией, судами и т.п.) – механизм подавления и – одновременно – механизм стабилизации буржуазного общества. Эта стабилизация достигается не посредством прямого насилия (силой или ее демонстрацией, включая и экономические механизмы), а посредством насилия косвенного, скрытого: через школу, воспитание, религию, прессу, культуру, общественную мораль. Это – как и государство – машина (только более изощренная), и Грамши пришел к выводу, что противостоять такой машине может лишь более совершенная машина – “активное гражданское общество”.

Более того, Грамши полагал, что “активное гражданское общество” может не только противостоять, но и победить, что создание такого “активного гражданского общества” является необходимым условием победы социалистической революции в развитых капиталистических странах. Если мы внимательно вникнем в смысл того, что Грамши написал, мы поймем, что он настаивал на создании, говоря современным языком, “партизанской республики”, то есть на создании зоны социально-идеологической автономии, неподконтрольной буржуазной власти, – поскольку только такая зона может выступать в роли плацдарма для наступления на буржуазию. К сожалению, это открытие Грамши до сих пор не понято и не освоено социалистическим движением на Западе – и поэтому (в том числе и поэтому) левое движение на Западе терпит поражение за поражением.

Между тем, отсутствие “активного гражданского общества” обрекает все общество – даже его оппозиционную часть, часть потенциально революционную – мыслить категориями буржуазного “гражданского общества” и вести себя в соответствии с этими категориями. Например, у нас сейчас несчастные шахтеры бастуют и требуют, чтобы им выплатили зарплату, хотя дураку понятно, что если им выплатят сейчас зарплату – то это лишь временный успех, паллиатив, через несколько месяцев опять придется бастовать и требовать, чтобы выплатили зарплату. А еще вероятнее то, что власти просто закроют шахты, – чтобы и вопрос о своевременных выплатах зарплаты не возникал: нет работы – естественно, нет зарплаты. Чтобы власти испугались всерьез, нужны более радикальные действия – не идти, как об этом пишут газеты, какому-нибудь шахтеру в Анжеро-Судженске и подрывать себя гранатой, а идти и подрывать этой гранатой кого-нибудь другого. Потому, что если ты дошел до такого состояния, что тебе жизнь недорога и у тебя есть граната, то логика подсказывает, что разумнее прийти в кабинет к какому-то важному начальнику – и взорвать не себя, а его, а если ты боишься сидеть за совершенное, то взорвать и себя, и его. Следующий начальник, будьте уверены, сто раз подумает, а не опасно ли занимать этот пост, не выплачивая никому денег. Вот это и есть разница между поведением человека “гражданского общества” (или просто, по-русски – мещанина; на Западе с терминами сложнее, там нет термина, адекватного слову “мещанин”) и представителя “активного гражданского общества” по Грамши. Поэтому о Грамши будем говорить отдельно, наверное, целый семинар, если получится. Это во-первых.

А во-вторых, потому, что Грамши был первым, кто подверг специальному классовому анализу феномен “массовой культуры”. Это тем более интересно, что Грамши мало того, что сидел в тюрьме и был оторван от общества, но и не мог опереться на какие-либо теоретические разработки предшественников – потому что тогда еще никто не осознавал, какой монстр из “массовой культуры” вырастет. “Массовая культура”, которую мы знаем, пришла из Америки, сначала она победила европейскую классическую культуру в самих Штатах – это произошло во время II Мировой войны, и в условиях военной горячки и военной пропаганды этого просто не заметили – а до того два разных культурных мира, две разные культуры – масскульт и подлинная, “высокая” культура – боролись. Следовательно, в Италии в 20-е – 30-е масскульт еще только пробовал себя. Грамши обратил внимание на это явление, исследовал, рассмотрел и показал, что это – специфический вариант мещанской культуры, которая, если она победит, будет способна успешно блокировать радикальное изменение общества. Поскольку “массовая культура”, в отличие от других культурных феноменов, имманентно агрессивна и претендует на полное вытеснение всех других культур, на уничтожение альтернативы себе. Но если не существует никакой альтернативной ей культуры, то подрастающие поколения не смогут воспринять оппозиционные, радикальные идеи. Эти поколения не просто на другом языке будут говорить, язык – это еще ладно, язык можно выучить, воспринять – они не способны будут думать. Им будет непонятно, а зачем вообще думать? Зачем вообще что-то делать? Зачем вообще мне развиваться, зачем вообще мне заниматься политикой, зачем читать, философствовать, творить (и уж тем более творчески, революционно изменять мир), если “нормальное” человеческое существование, “как все знают”, – это когда ты можешь жрать, пить и трахаться? И всё. Ну и плюс минимум безопасности.

Теперь о Карле Корше и о Дьёрде Лукаче. О них речь пойдет по многим причинам, но, возможно, о них удастся рассказать в одной лекции, – поскольку оба (независимо друг от друга) сделали одно общее важное дело – они попытались еще в 30-е годы сформулировать представление о революционере вне революции. То есть о том, как должен вести себя радикальный революционный субъект в условиях, когда он не видит в ближайшем будущем реального шанса реализовать себя в том деле, ради которого он существует, то есть в деле революции. Эти их разработки были безусловно важными для всей дальнейшей радикальной теории, потому что, как известно, в периоды спада революционного движения, поражения революции, всегда начинается отток кадров: “вдруг” огромное количество людей “прозревает” – обнаруживает, что оно “занималось не тем”, что оно “верило не в то”. И нужны определенные знания, определенные механизмы для того, чтобы уже на ранних стадиях понять, что таких-то людей нужно сразу отсеивать, что с ними просто не надо связываться, а также нужны определенные знания для того, чтобы разработать технологии, которые поддерживали бы радикальную часть общества, враждебную существующему социальному устройству, в те времена, когда она, эта часть общества, загнана в неблагоприятные условия. Я говорю не о подполье – подполье сплачивает: когда люди оказываются в условиях общей опасности, они держатся друг за друга, в подполье как раз вышеупомянутые вопросы не встают – там всё идет по накатанной дорожке: ты прячешься – тебя ищут, находят – ты убегаешь; вообще, у тебя выбора нет, с тобой всё понятно: ты либо печатаешь листовки, либо транспортируешь подпольную литературу, либо взрываешь бомбы и т.п. А вот что делать, если ты не в подполье, но оттеснен на периферию общественной жизни? Бьешься, бьешься головой о стену – а результатов вроде никаких? Устраиваешь пикеты – а никто тебя не слушает? Клеишь листовки – а никто их не читает? Что делать в такой ситуации, как поддерживать людей, чтобы они не выдохлись? Этими вопросами интересовались Корш и Лукач еще в 30-е годы, и то, что они тогда поняли, наработали, оказалось очень ценным. Это, впрочем, стало ясно очень поздно – в 70-е годы, после неудачи “молодежной революции”, когда произошел массовый, катастрофический отток из революционных движений, когда множество людей, вроде бы вовлеченных в борьбу против Системы, вдруг разбежались по щелям, как тараканы. И те, кто не хотел быть тараканом, и при этом не хотел выглядеть даже в собственных глазах сумасшедшим, попытались в ситуации развала найти что-то, за что можно держаться, попытались понять, как существовать, что делать в этой ситуации. Тогда они и обнаружили, что еще давно – в 30-е годы – Корш и Лукач работали над тем, какими технологиями можно удерживать себя и товарищей от разложения.

Следующий, о ком будем говорить, это Мао Цзэ-дун. С ним тоже получилось так, что все основные идеи были сформулированы еще до войны. Мао нам интересен тем, что он создал оправдавший себя исторически вариант радикальной идеологии для отсталой страны “третьего мира”, для крестьянской страны, и притом восточной, для Китая. Точно так же, как большевики, например, создали успешный вариант радикальной идеологии для России – тоже для страны крестьянской, полуколониальной, отсталой, как сейчас бы сказали, для страны “третьего мира”.

Надо понимать, что реальная дореволюционная Россия была страной чудовищно дикой. В советский период рептильная историческая наука (и прочие рептильные социальные науки) упорно насаждали миф, будто Россия была, “с одной стороны”, конечно, отсталая, полуфеодальная, патриархальная, “а с другой, напротив” – очень даже развитая, прогрессивная: там, дескать, концентрация промышленности была невероятно высокая, концентрация пролетариата была исключительная, уровень сознания, образованность рабочего класса высокие, сразу же внедрялись новейшие технологии и т.п. Это чушь. Сразу, как только вы перебирались за Урал, о пролетариате было смешно говорить. Концентрация производства и пролетариата впечатляли только в том случае, если их не сравнивать с образцами капиталистического развития – США, Англией, Францией, Германией… А в постсоветский период вообще вошло в моду восхвалять дореволюционную Россию – дескать, это была культурнейшая, богатейшая, процветающая страна, все там жили зажиточно, рабочие ходили по воскресеньям во фраках и с золотыми часами, батраки ежедневно съедали по поросенку, “Гомера знали как один рабы и самые рабыни, и всякий римский гражданин болтал свободно по латыни”. А потом, дескать, пришли невесть откуда (есть мнение, что из какой-то “черты оседлости”) страшные большевики – и всё разрушили. Всё это, конечно, бред, рассчитанный на неграмотных дурачков или на то, чтобы одурачить тех, кто еще не одурачен.

На самом деле Россия была настолько отсталой страной, что в ней пролетариат – угнетенный класс, лишенный собственности, вынужденный продавать свою рабочую силу, чтобы не умереть с голоду, – был, говоря языком теории элит, элитой общества (конечно, контр-элитой, но элитой). В России начала ХХ века рабочий был человеком на несколько порядков культурнее крестьянина и на несколько порядков лучше соображающим. А крестьянство, повторю, было подавляющим большинством населения страны. И уж тем более большевистская партия (что бы сейчас вам ни рассказывали – мол, большевики были ограниченные, убогие, то-сё, пятое-десятое… – и, разумеется, враги культуры) – была, конечно, элитой (тоже, разумеется, типичной контр-элитой). Она перестала быть элитой, когда стала массовой, – после того, как пришла к власти и в нее полезли, как всегда бывает с правящими партиями, разные негодяи, и особенно после “ленинского набора” при Сталине и после сталинских “чисток”, когда партия стала по-настоящему массовой, с одной стороны, и практически полностью обновилась в персональном отношении – с другой.

Так вот, возвращаясь к Мао. Мао создал такой же вариант успешной революционной идеологии для Китая, вариант тем более интересный, что это был даже не марксизм. Мао пользовался марксистской терминологией, но в действительности произвел соединение традиционной китайской философии (в первую очередь конфуцианства) с анархизмом. Почему нам сегодня это важно и интересно? Потому, что сегодня Россия стала страной “третьего мира”, в которой быстро развиваются процессы деиндустриализации, культурного одичания, обнищания населения и т.п. Это автоматически делает для нас важным и значимым опыт – в первую очередь успешный опыт – именно стран “третьего мира”, стран капиталистической периферии и полупериферии.

После Мао Цзе-дуна будем говорить о французском атеистическом экзистенциализме. В двух вариантах – в варианте Сартра и в варианте Камю. Почему о них и почему только о французском экзистенциализме? Потому, что немецкий экзистенциализм оказался недостаточно радикален. Хотя он возник, конечно, раньше, и наиболее известные представители его – Мартин Хайдеггер и Карл Ясперс – были, скажем так, людьми, плохо относящимися к современному им буржуазному обществу. Хайдеггер явно по этой причине вступил в фашистскую партию и несколько лет яро поддерживал Гитлера. Можно совершенно точно говорить, что он разочаровался в Гитлере после “Ночи длинных ножей” – то есть после того, как из НСДАП “вычистили” революционаристское крыло, требовавшее “еще одной революции”, крыло, которое, как казалось Хайдеггеру, может с этим мещанским болотом, ненавистным Хайдеггеру, справиться. Как только он увидел, что на самом деле произошло обратное тому, на что он рассчитывал, то есть серость победила, он ушел в тихую оппозицию. На этом всё кончилось – Хайдеггер тихо сидел в своей “внутренней эмиграции” и писал о том, как всё плохо, как всё мрачно, бытие наше есть бытие к смерти. Ну, правильно, всякое бытие есть бытие к смерти, а дальше-то что? На подвиги это не вдохновит.

У Сартра и у Камю всё было по-другому. Во-первых, они создали близкие, но все-таки отличные варианты радикальной идеологии, причем почти сразу эта идеология оказалась востребованной жизнью. Так, “Бытие и ничто” Сартра – это книга 1943 года, и выводы, которые из этой книги следуют, сразу же усваивались частью французского Сопротивления, потому что это действительно была борьба без надежды. Особенно – в самые первые годы, когда представители французского Сопротивления несли потерю за потерей. Оккупационный режим просто скашивал одно за другим каждое следующее поколение Движения сопротивления. Приходили новые люди – и они знали заранее, что месяца приблизительно через три они все будут либо перебиты, либо арестованы. Приходила следующая волна – они тоже знали, что месяца через три они все будут перебиты или арестованы. То есть это были люди, которые боролись без надежды лично дожить до победы. И Сартр смог сформулировать такую радикальную теорию, которая давала человеку внутреннюю целостность в этих условиях, давала ему уверенность в том, что по-другому быть не может – неважно, что он не может победить, но если он продолжает сражаться, значит, он – человек. Если он не сражается, значит, он, вообще говоря, уже не-человек. И только это важно.

Сартр первым сформулировал понятие экзистенции в таком виде, в каком оно наиболее ценно для политического радикала. Что такое экзистенция? По Сартру, наше существование – неподлинное, мы живем в мире, где все заранее размечено, разложено, мы знаем, как мы что должны делать, как ходить, как отвечать, то есть у нас есть социальные роли, и никто про себя не знает, что он на самом деле может. И только в пограничной ситуации человек узнаёт о себе правду, узнаёт, что он может. А что такое пограничная ситуация? Это ситуация опасности или психологической опасности. Если тебя загнали в угол, если ты партизан с оружием в руках в лесу, если ты сидишь в тюрьме, если твоей жизни что-то угрожает, или если ты тяжело болен, если ты знаешь, что умираешь, или если тебе до такой степени противен окружающий мир, что ты сам себя ощущаешь “внутренним эмигрантом”, через силу живешь обычной жизнью, через силу все делаешь: встаешь через силу, ешь через силу… – так тебе все опротивело, что никаких сил уже больше нет. Вот в этой ситуации становится ясно, кто есть кто. Кто струсил, сломался, а кто способен к сопротивлению. До этого момента, то есть пока все включены в “нормальное” существование, это понять нельзя. Все они вроде бы одинаковые, все в меру хорошие и некоторые по внешнему виду даже храбрые или очень сильные. Потом оказывается, что этого храброго берут за шкирку, загоняют в угол, бьют долго-долго – и он выдает всех, кого он знал. А все удивляются: “Надо же, а как хорошо говорил, а как крепок физически!”

Камю создал свой вариант экзистенциализма, который близок к сартровскому, хотя Камю и отрицал постоянно, что он – экзистенциалист. Главное, что нам будет интересно у Камю, – это апология бунта. Камю тоже есть смысл рассмотреть в отдельной лекции, если, конечно, получится. Тем более, что его, в отличие от Сартра, все желающие могут прочесть –основные тексты Камю, которые нам нужны, в первую очередь, “Миф о Сизифе” и “Бунтующий человек”, изданы по-русски. И художественные произведения изданы… Интересно, что и Сартр, и Камю были не только философами, но и писателями. И многие свои идеи они выразили в художественных текстах, причем иногда они выражали в художественных текстах то, что они не могли изложить в текстах чисто философских. Это особенность экзистенциализма: там есть такие вещи, которые, чтобы их понять, надо пережить, – и если ты лично это не пережил, то сколько бы ты об этом ни читал, ни слушал лекций и т.д., понять этого не сможешь. Заучить, вызубрить сможешь, а понять – нет.

Следующей будет Франкфуртская школа. Причем о ней нам придется говорить долго и хитро – с переходом к фрейдо-марксизму, например, или левому фрейдизму. Потому что в ряде случаев существует известная путаница – куда отнести интересующих нас людей. Эрих Фромм, например, кто такой – представитель Франкфуртской школы или фрейдо-марксизма? Вильгельм Райх, “апостол сексуальной революции”, он кто – представитель Франкфуртской школы или фрейдо-марксизма? Одни вам скажут одно, другие – другое, и те, и другие будут правы. Наверное, мы начнем с Адорно, потому что Адорно – творец так называемой негативной диалектики, то есть как раз такого варианта радикальной философии, который позволяет человеку воспринимать действительность строго критически, подвергать действительность экспертной проверке разумом, а это хорошо помогает вам чувствовать внутреннюю уверенность, сопротивляться окружающему миру даже тогда, когда вы в изоляции, и даже при тех условиях, когда вы осознаете, что как одиночка не можете выиграть. Я по себе знаю за предыдущий период, за период, скажем, позднего брежневизма, как трудно существовать в условиях, когда никто вокруг не понимает тебя, когда поговорить, что называется, “по душам”, с людьми почти невозможно, потому что, во-первых, окружающие, говоря современным языком, зомбированы, во-вторых, они не умеют и избегают обсуждать определенные темы, а в-третьих, существует серьезная угроза нарваться на стукача. В то же время интегрироваться в Систему ты не хочешь, ты прекрасно сам понимаешь, что если ты это сделаешь, ты перестанешь себя уважать, потому что тогда ты утратишь себя как личность. Это с одной стороны.

А с другой стороны – Адорно нанес мощный удар по официальной социологии. Дело в том, что окружающий нас буржуазный мир (буржуазный – поскольку у нас в стране строится сейчас нормальный капитализм, хотя и периферийный, зависимый) очень любит обращаться за подтверждением, что в нем “все правильно”, к социологии. А социология – прикладная наука. Она исследует то, что есть. И то, что есть, подает как естественно существующую норму. А всё остальное отвергает как “утопии”. На самом деле, утопии – это положительные проекты, утопия есть в любой теории, в любой доктрине. Это не ругательство, это не презрительная формулировка; всякая доктрина, всякое мировоззрение, которое содержит положительный проект, которое говорит: “Вот это неправильно, а правильно то-то, и вот если сделать то-то, то станет лучше”, – содержит в себе утопию. Так вот, социология по определению, в том виде, в каком она существует, отвергает утопию – отвергает как “социальную патологию”. Социология вводит, таким образом, понятие нормы. И Адорно подверг социологию сокрушительной критике, когда стал добиваться создания философствующей социологии. Когда он стал говорить, и доказывать, и показывать, что только философствующая социология, то есть та, под которой лежит философская база и которая связана с общими задачами прогресса человечества, оправдана, а все остальное – это “продажная буржуазная лженаука”.

Таким образом, мы приходим к двум вариантам нормы: один вариант исходит из определенных философских, мировоззренческих, моральных, то есть в любом случае сознательных образцов поведения, образцов поведения разумного человека, контролирующего свое поведение, ставящего перед собой общественно значимые, надличностные цели – и, следовательно, ведущего себя целесообразно, а второй вариант постулирует как “нормальное” стихийное инстинктивное поведение среднего человека, приравнивая норму к массовой распространенности.

Вот вам пример: допустим, вы идете по улице и вдруг видите, что в соседнем дворе “группа неизвестных” (как принято говорить) избивает кого-то – например, известного деятеля нашей контркультуры, любимицу наших хиппи Умку (она же Анна Герасимова). С точки зрения философствующей социологии, вы должны вмешаться – по многим причинам: потому что нормальное этическое чувство должно вас заставить встать на сторону слабейшего (несколько на одного – это, как вы понимаете, заведомо неравная ситуация для одной из сторон, а именно – для жертвы), потому что ситуация, когда несколько здоровых мужиков избивают маленькую заморенную женщину, – это позор, потому, наконец, что Умка – это достояние нашей культуры, даже если вы лично ее творчество не любите.

Но большинство проходящих мимо, как вы понимаете, постарается этого избиения “не заметить” и “слинять”. Так вот, “нормальная” социология опишет поведение этого “линяющего” большинства как поведение “нормальное”, как “социальную норму”. Ну правильно – люди хотят избежать неприятностей, неизвестно, кого и за что бьют, может, те, кто бьет – правы, и т.д. … и вообще, “это не мое дело”. А философствующая социология будет исходить из того, что нормой является именно вмешательство в ситуацию – на стороне Умки. И если ты не вмешался, значит, твое поведение патологично; а если именно так ведет себя большинство, значит, патологично само общество. А больное общество надо лечить, менять, это уже приговор обществу.

Следующим, представителем Франкфуртской школы будет Вальтер Беньямин. Почему Вальтер Беньямин? В первую очередь, потому, что это человек, который сформулировал очень важный постулат – необходимость политизации культуры. Причем он сформулировал этот постулат в оппозиции к современной ему тогда, в 30-е годы, фашистской практике эстетизации политики. Это не просто разные вещи, это диаметрально противоположные вещи, хотя внешне может показаться, что это почти одно и то же: соединение политики и культуры.

Следующим, наверное, будет Маркузе. Не просто потому, что он имеет репутацию идеолога бунтующей молодежи 60-х, но в первую очередь потому, что он сформулировал два важнейших для любой будущей радикальной теории положения. Во-первых, представление об “одномерном обществе” и “одномерном человеке”. То есть представление о современном буржуазном обществе, переориентированном на потребление, превращающем любого человека в первую очередь в потребителя и таким образом его нивелирующего, лишающего его возможности быть личностью, Человеком (и уж тем более – радикалом, революционером). Во-вторых, Маркузе сформулировал понятие “репрессивной терпимости”, “репрессивной толерантности”. Последнее, возможно, один из самых важных прорывов в социальной философии после II Мировой войны, я на лекциях буду об этом подробно говорить и показывать, почему. В частности, с того момента, как Маркузе сформулировал понятие “репрессивной толерантности”, стало ясно, что весь тот вал пропаганды, который на вас падает, в принципе не стоит ломаного гроша, потому что на самом деле за этой пропагандой – либеральной, или квазилиберальной, или консервативной, какой угодно – стоит такое же радикальное поведение, как у вас. Что в принципе нет разницы между вами, когда вы идете на демонстрацию и бросаете камни в витрину, и государством, которое говорит, что бить витрины нельзя – это “хулиганство”. На самом деле, государство, которое говорит, что нельзя бить витрины, само по себе не более чем мощный, очень большой коллективный разбиватель одной большой глобальной витрины – то есть суперхулиган. Но у него в руках государственная машина, поэтому он будет постоянно вами помыкать, он будет тыкать вам в нос, что вы себя ведете “неправильно” и вы “обязаны” договориться с государством о “правилах игры”. Как только вы с ним договоритесь о “правилах игры” – вы сразу же станете безопасны. Если же вы не согласитесь с “правилами игры”, вы будете опасны, и государство постарается вас уничтожить, наплевав на все свои призывы к порядку, свои лозунги о “моральном существовании”, нравственности и законности и т.п. То есть все сугубо грубо и прагматично: пока вас терпят – вы неопасны, а если вы стали опасны – вас постараются уничтожить, и не верьте в сказки о “законности”, “порядке”, “правилах игры”. Это – бутафория, пропаганда, “белила и румяна”, скрывающие подлинное лицо буржуазного государства, лицо бандита, убийцы, вора, растлителя и эксплуататора.

Возможно, мы поговорим отдельно и о других представителях Франкфуртской школы, например, о Хоркхаймере и Хабермасе. Хотя, возможно, Хоркхаймера будет разумнее соединить с Адорно.

Дальше, я думаю, будет Фромм. В первую очередь речь пойдет о его работе “Концепция человека у Карла Маркса”, потому что Фромм был тем человеком, кто первым попытался реконструировать понятие “нового гуманизма” или марксистского гуманизма. Сам Маркс таких работ не оставил, он, как первопроходец, заложил философские основы своего учения и его методологические основы, и, как материалист, естественно, постарался исследовать материальную, то есть экономическую базу существующего общества. То есть написал – и то не до конца (на эту титаническую работу у Маркса просто даже жизни не хватило) – знаменитый “Капитал”, а “Капитал” – это не просто экономическое исследование, это философский труд по политэкономии. Именно не политэкономическая даже работа (а политэкономия – это больше, чем экономическая наука, economics), а философский труд по политэкономии, почему он почти никем и не понят, почти никем не прочитан. У нас СССР был якобы социалистическим государством, но вы возьмите всех наших вождей и выясните, кто читал “Капитал” – нет, не проходил его в ВПШ, а читал сам, чтобы понять, что там на самом деле написано. Обнаружится, что таких просто нет, – потому, что это действительно очень тяжелая работа, хотя бы из-за того, что Маркс, когда писал, пользовался системным методом, но он сам этого не знал, еще не было такого метода, не было соответствующей методу терминологии, поэтому Маркс, неоднократно описывая одно и то же, описывал это с разных уровней, что чрезвычайно затрудняет восприятие. А у него просто-напросто не было соответствующего задаче научного аппарата, случилось так, что Маркс на две трети века опередил развитие конкретных смежных наук (начиная с математической логики), которые мог бы дать ему аппарат; он пользовался научным аппаратом, какой в то время был, то есть, с современной точки зрения, никакого практически и не было.

Затем, я думаю, будет Вильгельм Райх. О Райхе будем говорить, наверное, с опорой на две основные работы – “Психология масс фашизма” и “Сексуальная революция”. Вообще, о Райхе просто хочется рассказать, он у нас не издан ¹, и всерьез никем у нас не исследовался. В советский период (начиная с 30-х годов), понятно, что человек, который написал книгу под названием “Сексуальная революция”, сразу же записывался в “извращенцы” – и им всерьез никто не занимался. По непонятным причинам и сейчас он у нас не издается, в отличие от Фромма.

Райх ценен для нас, в частности, своим исследованием современного ему человека в современном обществе. Райх вскрыл, как ему казалось, три уровня психосоциальной модификации современного человека. Первый уровень: всякое человеческое существо нуждается в понимании, любви и заботе и уже поэтому способно быть общественным животным. На втором уровне Райх обнаружил, что современное буржуазное общество эти нормальные побуждения гасит и извращает и низводит до животного уровня. А на третьем уровне Райх обнаружил, что это же общество, исказив существо человека, низведя его на уровень обычных животных инстинктов, затем эти инстинкты ограничивает – потому что оказывается, что человек должен заниматься не тем, чем занимаются дикие животные, грубо говоря – не бить, кусать и насиловать, а вкалывать на производстве, приносить прибыль капиталисту. Это, естественно, предельно невротизирует всякую личность. И пока эта ситуация не будет ликвидирована, вообще абсурдно рассчитывать на то, что нас с вами будут окружать нормальные люди – им просто неоткуда взяться. Грубо говоря, психиатрия, психоанализ, психотерапия обречены на поражение, они могут помочь в лучшем случае десятой доле тех людей, кто реально нуждается в помощи, – и то, видимо, временно, поскольку спустя какой-то срок вновь придется помогать тому же человеку. Психотерапевт ему помогает, а внешний мир вновь его невротизирует, разрушает. И по своим силам внешний мир и психотерапевт несопоставимы. Отсюда вывод – необходима революция.

Следующим будет, я думаю, Карл Густав Юнг – потому, что этот человек (сам того, впрочем, не желая) нанес жесточайший удар по современному ему обществу своей теорией архетипов, показав, что бóльшая часть людей в буржуазном обществе просто не умеет самостоятельно думать. Не о том думать, что сделать себе на обед, разумеется, а думать о серьезных вопросах, пытаться самостоятельно выстраивать свою жизнь. А им и не нужно думать – потому что они живут в атмосфере впитанных с детства представлений так называемого коллективного бессознательного; существуют уже клише – и подавляющее большинство людей следуют этим клише. Поскольку клише сложились за предыдущие много веков существования, то они охватывают практически всю сферу поведения человека. Вот мы вырвались из примитивного клише – и оказалось, что налево, направо, вверх, вниз от этого примитивного клише существуют другие архетипы, и вы строите свою жизнь по этим архетипам. И нужно обладать очень высоким уровнем неприятия окружающего мира, чтобы сопротивляться архетипу; для этого нужно, во-первых, понимать, что эти архетипы есть, во-вторых, осознавать, когда именно эти архетипы диктуют вам свою волю, – и уже сознательно им сопротивляться.

Если учитывать открытые Юнгом архетипы (Юнг, может быть, неверно их классифицировал, неверно вычленил и назвал – но это уже другой вопрос, главное, что он их вообще открыл), то “нормальный” капиталистический мир предстанет перед вами миром чудовищно примитивным: люди в нем гордятся: “Я создал финансовую империю!” или: “Я шел-шел и пришел к власти, я такой талантливый оратор, я всем заморочил голову и меня избрали в парламент!” – а оказывается, что гордиться нечем, что эти гордецы – всего лишь марионетки, поскольку здесь срабатывают механизмы коллективного бессознательного, они как магнитные поля, по которым вы двигаетесь, – подобно тому, как паровоз двигается по рельсам. Вот если бы паровоз сошел с рельсов и начал ходить, где он хочет, – вот это да, это повод для гордости, для восхищения. А когда паровоз движется по рельсам – чем тут гордиться? Весь разговор тут может идти лишь о том, что один паровоз быстрей другого: “Я быстрей других прошел по этой дороге!” Ну хорошо, быстрей других, а потом сделают более совершенный паровоз – он пройдет быстрей тебя. Определенные элементы теории Юнга (ученого, вообще-то говоря, академического и довольно скучного, а в личной жизни – конформиста) нам интересны и ценны потому, что его открытия подрывают современное общество, показывая этому обществу, что оно убого и несамостоятельно, что оно принципиально недалеко ушло от первобытного общества, поскольку “коллективное бессознательное” – продукт именно первобытного общества.

Затем будет Карен Хорни, в первую очередь ее книга “Невротическая личность нашего времени”. Карен Хорни двигалась с другой стороны, но пришла практически к тому же выводу, что и В. Райх, а именно: хотите вы или не хотите, но в этом обществе вы будете невротиком, вы не будете невротиком только в том случае, если вы будете сознательно противостоять обществу. Причем Райх в первую очередь обращал внимание на психологический и политический моменты – вплоть до того, что он создал организацию “Секспол” (от слов “секс” и “политика”) в Германии, а когда он попытался в эмиграции в США эту организацию воссоздать, его, бедного, посадили в тюрьму – времена были маккартистские, его за эти, с сегодняшней точки зрения, невинные действия, посадили в тюрьму, где он и умер, – такая жертва Системы. Хорни же показала, что то же самое происходит, если рассматривать культурный механизм воздействия, что современная буржуазная культура до такой степени невротизирует личность, что нужно ей, этой “культуре”, сознательно противостоять, для чего необходимо выработать собственные критерии культуры. Если не выработаешь, то всё, “официальная” культура тебя раздавит, изуродует, травмирует, оглупит – и ты обязательно станешь невротиком, больным, ущербным. Можешь лечиться, можешь включаться в шоу-бизнес, пытаться свои комплексы в какой-то форме компенсировать за счет чего-то, но это все равно уже не подлинное существование, а искаженная, изломанная, извращенная, вымороченная жизнь.

Дальше, думаю, будет “школа праксиса”. Целиком или, может быть, будут два занятия: первое будет посвящено преимущественно Петровичу, второе – Филипповичу. Это очень интересное явление, это неомарксистская школа, впитавшая в себя как раз идеи Грамши, Лукача, Корша, Розы Люксембург, Троцкого, отчасти даже и Маркузе с Фроммом, школа, возникшая в титовской Югославии. Нам сейчас любят морочить голову, рассказывая, что Тито был такой тиран, все гайки закрутил, всех подавил. На самом деле Тито был выдающийся партизанский руководитель, который единственный во всей Восточной Европе смог противостоять Сталину и создать свой вариант “реального социализма”. При этом у него не было миллиардного Китая и не было ядерного оружия. Он смог, балансируя на противоречиях между крупными державами, остаться независимым. Более того, Тито смог воспротивиться тем схемам экономико-политического устройства, которые ему навязывал из Москвы Сталин, – и при Тито в Югославии в жизнь была воплощена иная схема того строя, который по недоразумению называют “социализмом” и который, как я уверен, является самостоятельным общественным строем (я называю его суперэтатизмом), – так называемый югославский самоуправленческий социализм Эрнеста Карделя. В данном случае не важно, что этот вариант – с точки зрения подлинных социалистических идеалов и требований – так же далек от социализма, как и сталинский (советский) вариант. В те времена, собственно, никто еще не понимал, что крупнотоварное машинное производство, индустриальный способ производства и полное самоуправление, прямая демократия несовместимы, что индустриальное производство требует иерархии – и, следовательно, экономический механизм, как всегда, победит и подчинит себе любые политические “извращения”. Это, в конце концов, можно выяснить только экспериментальным путем. В этом смысле абсурдно, ненаучно осуждать титовский эксперимент – как, впрочем, и советский.

Итак, при этом самом Тито существовала целая “школа праксиса”, сложившаяся вокруг журнала “Праксис”. Эти люди занимались изучением современного им общества и в конце концов пришли к ряду очень интересных выводов. Например, что современное им общество так называемых социалистических стран с теорией Маркса не совпадает. С этого момента начались трения между “школой праксиса” и югославским партруководством, потому что режим Тито утверждал, что в Югославии “правильный социализм” – в СССР “неправильный”, а в Югославии как раз “правильный”. Тут появляются люди, которые вежливо говорят: “Вы знаете, мы тут кое-что сравнили – и получилось, что ни там, ни там нет правильного социализма”. В результате большей части представителей “школы праксиса” в 80-е уже годы пришлось эмигрировать – например, Филиппович живет в Лондоне. И многие представители “школы праксиса” и сегодня продолжают плодотворно работать.

Дальше будет Ортега-и-Гассет. Ортега традиционно считается представителем консервативной общественной мысли, но нам он интересен двумя своими достижениями. Во-первых, он открыл, вскрыл, показал, охарактеризовал современного “массового человека”. Фактически он описал того же современного западного обывателя, то есть то же явление, которое Маркузе назвал “одномерным человеком”. Маркузе это явление рассматривал с точки зрения психологической и политической – как социолог и психолог, а Ортега-и-Гассет рассматривал его с точки зрения эстетической, культурной. И именно по “массовой культуре”, как сейчас бы сказали (а тогда еще не было такого термина), Ортега нанес своей критикой жесточайший удар: он показал, что “массовая культура” – это тупик, тупик не для человека вообще (что это тупик для человека вообще, показал Маркузе), а для культуры, для искусства, для художников. Если художник залезает в это болото, он перестает быть художником. Маркузе это как-то не интересовало, его заботили интересы общества и общественный прогресс, а не судьба отдельного художника, а Ортегу интересовало именно это, его, в частности, интересовали механизмы, которые в данном случае срабатывают, – и он нашел, что это механизмы нивелирования. Происходит нивелирование и снижение творческих потенций и у “массового человека”, и у художника (то есть художник перестает быть художником). Если творческие потенции сведены все к одному – низкому – уровню, тогда получается, что творец, художник не отличается уже от не-творца, не-художника, а следовательно, он в традиционном европейском понимании не художник, не творец, не представитель искусства, он уже рядовой потребитель псевдоискусства, только на него наклеен особый ярлык, поэтому, образно говоря, он не сидит в зале, а находится на сцене. Но на самом деле это все видимость, он просто из одного кресла временно пересел в другое, завтра вернется назад. В современном буржуазном обществе этот якобы-художник и рядовой обыватель оказываются совершенно взаимозаменяемыми, поэтому, естественно, в их “искусстве” нет прорыва, нет движения вперед. А на кой черт тогда нужно искусство, если нет прорыва и движения вперед?

Дальше, думаю, будет Чарльз Райт Миллс. В двух важнейших ипостасях. Первая – как человек, сформулировавший понятие “властвующей элиты”. До него все теории элит были, в основном, консервативны и исходили из того, что так и должно быть – существует “элита” и существует “толпа”, и неважно, откуда взялась элита, – как сложилась, так и сложилась, так и должно быть. Она по природе своей – аристократия, либо по рождению, наследственно, либо по имущественному статусу, денежному; и якобы сам факт принадлежности к элите свидетельствует в пользу тех, кто к ней принадлежит: раз вошел в состав элиты, значит – человек необыкновенный, заслуживающий этого, прошедший тщательный отбор и т.п. Чарльз Райт Миллс показал, что существует такое явление, как “властвующая элита”, и вхождение в эту элиту носит характер случайный, а принадлежность к элите вовсе не является свидетельством каких-то исключительных качеств, элита по своим качествам может быть даже хуже того общества, которым управляет, а самое главное – чем дальше, тем больше элита склонна отторгать от себя людей, которые пытаются извне в нее включиться. То есть в конце концов складывается следующая ситуация: если элита достаточно уверенно управляет обществом, она не нуждается в расширении, а если она не нуждается в расширении, развитие полностью блокируется, а это называется застой, как мы все помним.

Второе важнейшее достижение Райта Миллса – создание “социологии воображения”. Он практически независимо от Адорно пришел к тем же точно выводам, а именно, что классическая социология – это не наука, а лженаука, потому что общественная наука должна изучать то, что есть, и указывать пути к изменению, а лженаука занимается оправданием того, что существует, не ставя перед собой никаких сверхзадач, в частности, задач по изменению и совершенствованию мира.

Далее, я думаю, будет лекция (или несколько лекций) по “новым левым” и контркультуре 60-х. Я думаю, по предшествующему лекционному циклу, по вашим вопросам и т.п. станет ясно, в какой степени нужен будет общий обзор этих феноменов, насколько подробно нужно будет рассказывать о коллективно выработанных канонах и специально о том, что себя оправдало, а что – нет (тоже, чтобы можно было сделать выводы и не повторять чужих ошибок, ну, например, сегодня любому дураку понятно, что наркотики и психомиметики не освобождают вас от “гнета буржуазной действительности, а, напротив, подчиняют ей – в лице наркобизнеса – и делают вас безопасными для Системы; и кто говорит обратное – тот по определению либо агент наркомафии, либо агент спецслужб, что кое-где одно и то же, и с таким человеком надо не дискутировать, а делать ему дырку между глаз).

А возможно, я сосредоточусь на определенных теоретиках “новой левой” и контркультуры – на Роззаке, в первую очередь, на Брауне, Слейтере, возможно, Гудмане… Тут тоже потребуется большое количество иллюстраций, хотя бы даже для того, чтобы показать, что оправдало себя, а что не оправдало, что показало свою жизнеспособность, что прокралось в “большой мир”, в существующую систему, – и выгнать оттуда это уже не удается. Например, вы смотрите этот проклятый телевизор и видите, что там интервьюируют какого-то человека, а человек сидит в кожанке и свитере и что-то умное такое говорит… не важно даже, что он говорит, предположим, что он несет какую-то ахинею… Но дело в том, что если бы не было феномена контркультуры, этот человек в таком виде просто на TV не смог бы появиться, он обязан был появиться в пиджаке и галстуке, если этого нет, то этого человека как бы не существовало. Если он скажет: “А у меня нет галстука”, – то его нет как специалиста и тем более нет как человека, который мог бы в качестве эксперта появился на экране телевизора, – так выглядела ситуация до эпохи контркультуры.

Возможно, отдельную лекцию придется посвятить так называемому поколению 68-го года – со специальным упором на Руди Дучке, Кон-Бендита, Тома Хайдена, Элриджа Кливера, Эбби Хоффмана… Я вижу по вашей реакции, здесь есть заинтересованные, я закончу эту лекцию, и мы с вами побеседуем. Может быть, по результатам этой беседы я и скорректирую корпус будущих лекций.

Потом будет, я думаю, Ноам Хомский (он же Чомски), выдающийся лингвист и параллельно с этим – представитель радикальной политической мысли. Ноам Чомски и его предвосхищение “нового мирового порядка” и критика “нового мирового порядка”. Хомский интересен тем, что он довольно давно понял, что то, что сейчас называется “новым мировым порядком”, неизбежно возникнет, и начал критиковать этот “порядок” еще до того, как тот появился. Хомский, следовательно, сделал за нас значительную часть нашей работы.

Потом, наверное – о ситуационистах и, особенно, о Ги Деборе, его критике “общества зрелища” или, в другом переводе, “общества спектакля”, поскольку это, строго говоря, единственно ценное, что у ситуационистов было, – и ценное лишь потому, что современный капитализм пытается все более виртуализировать наше существование, чтобы обезопасить себя от нас, чтобы заставить нас не совершать конкретные действия в реальной жизни – не создавать революционную теорию, не вести революционную пропаганду, не организовывать забастовки, не создавать подполье, не вести вооруженную борьбу, не казнить растлителей и палачей, не отбирать их собственность, а играть в виртуальные игры, воображая себя при этом “революционерами” – как Пелевин. Что, разумеется, для Системы совершенно безопасно.

Затем перейдем уже непосредственно к политическим радикальным теориям, обобщающим реальный опыт революционной борьбы. Начнем, я думаю, с Че Гевары, с “теории очага”, теории народной партизанской войны как формы современной революции и теории “нового человека” Че. В этой же лекции, раз речь пойдет о “теории очага”, неизбежен будет разговор и о Режи Дебре. Может быть, здесь надо будет поговорить и о сандинистском теоретическом наследии.

Дальше, я думаю, пройдемся по теоретикам городской герильи, начиная с латиноамериканцев – с “тупамарос”, с Маригеллы – и кончая европейскими теоретиками городской партизанской войны, коллективными документами РАФ, Хорстом Малером, теоретическими документами “Красных бригад” и т.д. Опять-таки, сейчас уже видно, что у них получилось, что не получилось, в чем они заблуждались, что они поняли правильно – если они не смогли воплотить это в жизнь, то не потому, что они теоретически заблуждались, а по иным объективным причинам.

Далее, полагаю, отдельную лекцию придется посвятить Тони Негри, уже хотя бы потому, что этот человек сделал очень много для осознания реальной трансформации современного капитализма в сторону мобилизационной – то есть, если хотите, тоталитарной – структуры “всеобщего согласия” и “всеобщего подавления”. Негри, возможно, первым осознал, что включение традиционной левой оппозиции в буржуазную политическую систему (парламентскую или даже внепарламентскую, но легальную) дало возможность Системе перейти к стратегии тотального подавления радикально несогласных и навязыванию всему обществу узкоклассовых интересов и представлений монополистического капитала – под прикрытием внешнего “полевения” Системы, признания требований “зеленых”, цветных, религиозных и сексуальных меньшинств и т.п. То есть все эти “зеленые”, “голубые”, “розовые” и прочие “цветные” послужили бутафорией, массовкой, создателями шумовых эффектов, под прикрытием которых реальная экономическая машина капитализма стала закручивать гайки в экономической области, разрушать Welfare State, “социальное государство”, возвращаться к “дикому” капитализму. Негри также был первым, кто разоблачил “неолибералов”, показав, что они, собственно, даже не либералы, а использующие либеральный жаргон фашисты.

Потом, наверное, поговорим о Гундере Франке и его концепции “зависимого капитализма”. Это для нас сегодня важно потому, что все концепции круга концепции “зависимого капитализма” созданы как будто специально для сегодняшней России. Гундер Франк опирался в своих изысканиях на опыт Латинской Америки. Сейчас на периферию капиталистического мира отброшена Россия. Всё то, что он изучил на опыте Латинской Америки, всё это – или значительная часть – уже сейчас есть у нас, и скоро будет у нас в полной мере, раз мы превратились в капиталистическую периферию.

Второй такой же вариант радикальной теории – это теория “технической зависимости” или “новой зависимости” Теотонио Дос Сантоса. И, я думаю, мы рассмотрим и третий вариант подобной же теории – теорию “внутренней колониальной зависимости” Рудольфо Ставенхагена.

Полагаю, что далее необходимо будет сделать переход к собственно марксистским и неомарксистским авторам. В частности, достаточно подробно мы поговорим о Гальвано Делла Вольпе и о видном троцкистском теоретике Эрнсте Манделе. В целом троцкисты чудовищно догматичны и склонны без конца пережевывать написанное давным-давно Львом Давыдовичем, но Мандель, в отличие от прочих, был человеком, который активно исследовал такое явление, как власть бюрократии в современном индустриальном обществе и, кроме того, был, видимо, единственным троцкистским теоретиком, попытавшимся всерьез изучить особенности функционирования современной капиталистической экономической машины – в своей работе “Поздний капитализм”.

Совсем в конце курса будет Андре Горц, который перебросил мостик от Франкфуртской школы к “зеленым”, и Мюррей Букчин, который перебросил такой же мостик от радикальных анархистских и неомарксистских идей к “зеленым”. Далее там же будут теоретики альтернативных обществ, в том числе – коммун.

И в самом конце, я думаю, мы поговорим об Иммануиле Валлерстайне. Валлерстайн тоже когда-то был лидером и теоретиком бунтующих студентов 60-х годов, а позже создал примечательную – достаточно цельную и красивую – теорию “Мир-Системы” или “мировой системы” – у нас по-разному переводят (но, к сожалению, основные работы Валлерстайна у нас не переведены). У Валлерстайна интересна как раз теория об “исключенном” Советском Союзе. По Валлерстайну, в частности, получается, что существует одна большая мировая капиталистическая система (экономический организм), она сама по себе развивается и уже ни международные финансовые институты, ни тем более финансовые магнаты не могут ее контролировать – финансовая система развивается сама, стихийно, а банкиры лишь бегут за ней в охвостье, потому что ни повлиять, ни переделать ничего не в состоянии. А тот, кто в эту систему не вписался, оказался исключен (и, можно предположить, обречен). В положении исключенного был Советский Союз (с сателлитами), а сейчас в положении исключенного пребывает Китай (более мелкие страны вроде Кубы, с точки зрения “Мир-Системы”, вообще не принимаются во внимание). У Валлерстайна получилось так, что на самом деле не было противостояния двух систем, была одна система, которая взяла и просто абортировала неудобную для себя часть. Это тоже надо, по-моему, знать и учитывать, тем более, что, я думаю, в самое ближайшее время Валлерстайна у нас переведут. Все основные его работы у нас переведут потому, что даже на Западе сообразили, что это очень крупная фигура, он недавно был избран председателем (или генеральным секретарем – не помню, как эта должность называется) Международной социологической ассоциации – это при том, что про него все знали, что он левый, что он “неправильный”, какие ему можно должности давать? – он вообще “не наш человек”!

Кроме того, по результатам нашей дальнейшей работы возможны всякие корректировки, дополнительные лекции, перемены тем местами и т.д. Я, в частности, уже сейчас вижу, что в предварительный список не попал целый ряд имен, которые для радикала интересны и даже необходимы, – например, Фанон, Альтюссер, Аббаньяно, Сент-Экзюпери, Ильенков, Михаил Лифшиц, возможно, Джентиле, возможно, Эрнст Юнгер, возможно, еще кто-то. Если получится, то эти лакуны я тоже постараюсь заполнить.

сентябрь 1996

1 С тех пор уже издан. В частности, “Психология масс фашизма” (под названием “Психология масс и фашизм”) издана в 1997 г. в Санкт-Петербурге, “Сексуальная революция” издана в том же 1997 г. в Санкт-Петербурге–Москве (примечание 2001 г.). Назад