Александр Тарасов

Троцкисты

Легче всего с троцкистами. Хотя международное троцкистское движение расколото почти на 40 тенденций, лишь некоторые из них представлены в России. При этом расколы в троцкистском мире происходят как правило по тактическим или мелким стратегическим вопросам. В целом же все троцкисты являются приверженцами марксизма в его троцкистском варианте. Основополагающими текстами для них являются, таким образом, тексты К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого (а затем уже тексты лидеров и/или теоретиков своей тенденции, при привлечении в ряде случаев текстов других марксистских теоретиков, в первую очередь Р. Люксембург).

Все троцкисты видят в качестве цели построение коммунистического общества, что можно осуществить лишь путем победоносной социалистической (пролетарской) революции. Все троцкисты согласны с тем, что рабочий класс (пролетариат) будет играть роль ведущей силы и гегемона такой революции. Все троцкисты согласны с тем, что в авангарде борьбы рабочего класса должна стоять революционная марксистская партия ленинского типа (каждая тенденция мыслит себя ядром такой партии). Все троцкисты согласны с известным марксистским положением о том, что социалистическая революция должна носить международный (мировой) характер – и приводят СССР в качестве примера того, что бывает при отступлении от этого принципа. Все троцкисты согласны с теорией “перманентной революции” (вопреки распространенному мнению советского периода, зафиксированному даже в энциклопедиях [348] , и сохранившемуся без изменений и в постсоветский период, “перманентная революция” вовсе не означала “экспорт революции”, а была теорией перехода от буржуазно-демократической революции к социалистической – без разрыва между ними в виде конституирования буржуазно-демократического режима – и затем непрерывного развития социалистической революции “в течение неопределенно долгого времени” вплоть до установления социализма – с учетом обязательности интернационального характера такого процесса) [349] .

Кардинальным расхождением в международным троцкизме является вопрос о характере советского строя. Сам Троцкий рассматривал существовавший в СССР общественно-политический строй как “промежуточный” между капитализмом и социализмом – с возможным исходом в будущем как в капитализм, так и в социализм [350] . Этой позиции придерживается большинство троцкистских тенденций. Видный троцкистский теоретик Эрнест Мандель уже после краха СССР повторил именно такую трактовку советского строя: “Советский Союз являлся посткапиталистическим обществом, замороженным на переходной стадии между капитализмом и социализмом в результате, с одной стороны, его международной изоляции от наиболее развитых индустриальных стран и, с другой стороны, негативных последствий бюрократической диктатуры во всех областях социальной жизни” [351] .

Меньшинство международного троцкизма – вслед за Тони Клиффом, лидером тенденции “International Socialism”, считает существовавший в СССР строй “государственным капитализмом”, хотя сам Троцкий решительно возражал против такого понимания сущности советского строя [352] . В России “клиффисты” были представлены группой “Социалистическая солидарность” во главе с Дэйвом Краучем, концепцию Т. Клиффа некоторое время поддерживала петербургская группа “Рабочая борьба”, к настоящему времени слившаяся с НБП.

В связи со сменой общественно-политического строя в России и других странах бывшего СССР этой вопрос приобрел чисто академический характер, что не мешает “клиффистам” и “антиклиффистам” клеймить друг друга самым ожесточенным образом.

Поскольку, наряду с недостаточным развитием производительных сил и международной изоляцией (отсутствием мировой коммунистической революции), троцкистская традиция считает важнейшей причиной “перерождения” “рабочего государства” в России бюрократию, троцкистская теория сосредоточилась на изучении и критике феномена бюрократии вообще, государственной бюрократии в частности и бюрократического перерождения революционных режимов в особенности. Э. Мандель (теоретик парижского Объединенного Секретариата IV Интернационала) посвятил феномену бюрократии целую книгу – “Власть и деньги”.

Отсюда – обязательные для троцкистов антибюрократическая нацеленность и антибюрократический пафос (интенсивность которых, впрочем, различна у разных тенденций). Из международных тенденций, наиболее далеко заходящих в критике бюрократии, в России представлен “Рабочий Интернационал за восстановление IV Интернационала” (на который до последнего времени ориентировался Социалистический рабочий союз, СРС). “Рабочий Интернационал” еще в 70-е гг. выкинул вполне анархистский по звучанию лозунг “Управление без полиции и бюрократии!” [353] . Логично, что СРС в практической деятельности блокируется с анархистами из КРАС–МАТ и обе группы активно идейно влияют друг на друга, тем более что лидер КРАС–МАТ В. Дамье одно время был близок к троцкизму и едва не был завербован Объединенным Секретариатом IV Интернационала. Определенные варианты сближения троцкизма и анархизма, видимо, существуют – при взаимном движении обеих сторон друг к другу, как это показал видный французский анархист Даниэль Герэн в книге “За либертарный марксизм” [354] .

В связи с этим троцкисты уделяют большое внимание вопросам “самоорганизации трудящихся масс (рабочего класса)”, “демократического контроля низов над процессами управления”, “рабочего контроля” и “рабочего самоуправления”. Э. Мандель, например, составил целую антологию, посвященную этим темам [355] . Тенденция Тони Клиффа, впрочем, менее других зациклена на антибюрократизме и более других склонна к изучению и пропаганде креативных возможностей революционного авангарда [356] , приближаясь до определенной степени к концепциям Э. Че Гевары и Р. Дебре о “малом моторе, заводящем большой мотор”.

Теоретическая антибюрократическая нацеленность троцкистов, что интересно, не отменяет высокой степени авторитаризма, жесточайшей дисциплины и откровенного бюрократизма в самих троцкистских группах, что является одним из препятствий к укреплению троцкизма в России. Другим препятствием является догматическое представление о характере рабочего класса в России, с одной стороны, и нерабочее происхождение большинства троцкистов – с другой. Отсутствие ясных представлений о интересах, нуждах, образе жизни и способе мышления рабочих не дает троцкистам возможности укрепиться в рабочей среде. Сами рабочие, естественно, настороженно и даже неприязненно относятся к “радетелям со стороны” за их интересы. В результате лидеру Комитета за рабочую демократию и международный социализм (КРДМС) Сергею Биецу даже пришлось рассказывать известной американской троцкистке Мэрилин Вогт-Дауни, что в Москве нет групп рабочих-троцкистов потому, что в столице отсутствуют... крупные промышленные предприятия!

Необходимо учитывать, что после распада СССР и исчезновения таким образом основного противника троцкизма – “сталинистского режима КПСС”, с одной стороны, и провала надежд западных троцкистов на возникновение массового троцкистского движения в бывшем СССР – с другой, международный троцкизм переживает жестокий кризис. Это выражается и в области идеологии. Дело дошло до того, что виднейший деятель международного троцкистского движения, бывший секретарь IV Интернационала (до 1962 г.), лидер меньшинства Объединенного Секретариата IV Интернационала, лидер “Международной марксистской революционной тенденции IV Интернационала” Пабло (Михаил Раптис) в интервью журналу “Альтернативы” публично заявил: “Я не троцкист, а критически мыслящий марксист” [357] . Пабло призвал к радикальному обновлению и развитию марксизма (не троцкизма, а марксизма в целом), дополнению марксизма фрейдизмом и вообще высказал мысль, что для успешной революционной работы “нужен новый “Капитал”, старый “Капитал” относился к Европе и низкому развитию производительных сил” [358] .

Нынешний идеологический кризис троцкизма, впрочем, оказался благоприятным для теоретической работы троцкистов “на границах” и за рамками классического троцкизма – в первую очередь, тех теоретиков и тенденций, которые и раньше (с конца 60-х гг.) демонстрировали стремление к обновлению теории и практики. В частности, многие троцкисты расширили сферу деятельности далеко за пределы рабочего класса, восприняв идеи “новых левых” о революционной роли национальных, расовых, сексуальных меньшинств, женщин и студенчества (молодежи). В США троцкисты с 60-х – 70-х гг. активно работают с этими группами населения, признав за ними специфические интересы – и наличествует тенденция к нарастанию практической работы именно с этими группами, а не с рабочим классом. Эта тенденция сопровождается разработкой соответствующего теоретического фундамента [359] .

Часть французских троцкистов уже в 80-е гг. демонстрировала нетрадиционные подходы в области теории классов и приближалась к позициям “самоуправленческого социализма” [360] . Э. Мандель – неожиданно для троцкиста – расширительно трактует понятие “пролетариат”: “Согласно Марксу и программе Российской Социал-демократической рабочей партии, которая была написана Лениным и Плехановым, пролетариат это все те, кто в силу экономического принуждения должен продавать свою рабочую силу. Это определение остается верным и сегодня, и оно касается гораздо более широкого слоя тружеников, чем только промышленный пролетариат. Если мы применим это определение к сегодняшнему миру, то пролетариат с полупролетариатом и беднейшим крестьянством составят два миллиарда человек” [361] . Пабло активно пропагандирует опыт партизанской борьбы и создания структур самоуправления, который он получил в Алжире, где был в 60-е гг. советником президента Алжира Ахмеда Бен Беллы по самоуправлению в сельской местности и совместно с Че Геварой занимался техническим обеспечением партизанской войны в бывшем Бельгийском Конго (Заире; ныне – Демократическая Республика Конго) [362] . Лидер французской “Lutte Ouvriere” Арлетт Лагийе совершенно в духе теоретиков “новых левых” (например, И. Валлерстайна) излагает процесс накопления капитала в развитых странах за счет “третьего мира”, выводя таким образом противоречия из сферы чистой “борьбы классов” в сферу конфликта “капиталистическая метрополия – капиталистическая периферия” (“первый мир” – “третий мир”, “Север – Юг”) [363] . Европейские троцкисты с 1968 г. стали пересматривать свое отношение к молодежи и студенчеству и, признав за ними специфические интересы и права, занялись работой в молодежной среде как среде “потенциального революционного авангарда” [364] .

В России большой интерес к развитию молодежной субкультуры и контркультуры проявила группа “Российская секция Комитета за Рабочий Интернационал” (тенденция “Милитант”). Газета группы – “Рабочая демократия” – имеет характерный подзаголовок: “Газета для трудящихся и молодежи, борющихся за свои права” (молодежь, таким образом, поставлена в положение “второго революционного класса”). В газете введена постоянная страница “Молодежь и сопротивление”. Тематика и идеологическая направленность материалов, публикуемых на этой странице, выходит далеко за рамки троцкистской традиции, что свидетельствует о дрейфе группы в сторону идеологии “новых левых” и контркультуры 60-х гг.

Троцкисты – единственные леваки в России, у которых рядовые члены групп отличаются достаточно высоким уровнем теоретической подготовки (пусть даже догматической). У остальных леваков существует значительный разрыв теоретической подготовки лидеров и рядовых членов организаций, причем у анархистов и “новых левых” зачастую с идеологической грамотностью дело обстоит плохо и у лидеров, и у рядовых леваков.

«Пролетаристы»

“Пролетаристы” так же, как и троцкисты, считают своей целью построение коммунистического общества, не отходя в понимании сути этого общества от классической марксистской традиции. В отличие от троцкистов “пролетаристы”, однако, не высказываются твердо и однозначно относительности невозможности перехода от капитализма к социализму мирным путем – но лишь потому, что исходят из фундаментального марксистского тезиса о необходимости полного развития капитализма и появления социалистического способа производства внутри капиталистического. При такой постановке вопроса спор о мирном или насильственном характере социалистической революции действительно становится несколько схоластическим, относящимся к конкретике не известного еще в деталях будущего.

Кардинальным отличием “пролетаристов” от других представителей марксистской мысли в России (или тех, кто себя таковыми считает) является принципиальная установка на самоорганизацию рабочих, на неприятие классической советской схемы, по которой авангардная революционная партия приносит извне в рабочие массы революционные идеи и ведет затем за собой распропагандированных рабочих.

Лидер Общественно-политического объединения “Рабочий” Борис Ихлов – теоретик антисталинистского “пролетаризма” – рассматривает перестройку как процесс “превентивной революции”, предпринятой элитой советского общества в условиях приближающегося экономического тупика, с одной стороны, и постоянно растущего образовательного уровня рабочих – с другой. По этой логике, самым разумным способом предотвратить неизбежное требование рабочих допустить их к участию в управлении производством и государством (в условиях, когда экономический тупик вылился бы в экономический кризис) было решение перераспределить государственную собственность таким образом, чтобы она перешла в частное владение политической элиты (тогда закон охранял бы собственность – уже частную – от “посягательств” (претензий на управление) со стороны массы наемных работников). При таком взгляде на вещи вполне логично представление Б. Ихлова об оппозиционных партиях (включая коммунистическую оппозицию) в России как об одной из частей истеблишмента, которая так же, как и все остальные части, заинтересована не допустить к собственности и управлению наемных работников [365] .

В отличие от части троцкистов (и тем более анархистов и “новых левых”), испытывающих симпатии к коллективной собственности на средства производства (“собственности трудовых самоуправляющихся коллективов”), “пролетаристы” ориентируются на смену способа производства, на понимание социализма как нерыночного строя. Б. Ихлов отрицает коллективную собственность при сохранении товарно-денежных отношений, видя в ней вариант буржуазной по характеру собственности: “...не хватало еще вместо капиталистов заставить конкурировать, противостоять друг другу трудовые коллективы (еще круче – в разных национальных республиках). Ведь и зарплата зависит не только от распределения дохода внутри предприятия или технологической политики, но и от самого дохода, т.е. от качества товара, который оценивается потребителем. То есть, невозможно овладеть отношениями собственности лишь внутри предприятия, задача рабочего коллектива выходит за рамки предприятия” [366] .

Б. Ихлов полагает главным “освобождение труда”, т.е. ликвидацию обезличивающего абстрактного труда. Без этого невозможен никакой “контроль снизу” над механизмом управления [367] . В марксистской традиции это предполагает такую смену способа производства, при которой осуществилась бы ликвидация разделения труда на умственный и физический. При этих условиях, полагает Б. Ихлов, только и возможно создание социалистического общества как общества, обладающего более высокой производительностью труда (Ихлов здесь повторяет В.И. Ленина, указывавшего, что каждый следующий способ производства обладает более высокой производительностью труда, чем предшествующий.) Оставаясь в рамках марксистской логики, Б. Ихлов утверждает: “...производительность труда определяется не его условиями – экстенсивными параметрами типа концентрации труда и централизации капитала (стайностью), а характером самого труда – насколько он свободен” [368] .

Таким образом, теоретическая сердцевина “пролетаризма” ОПОР – тезис об имманентной потребности рабочего класса в ликвидации своего статуса наемного работника, а для этого необходима ликвидация наемного труда (обезличивающего абстрактного труда). Ликвидация же эта возможна, во-первых, при достижении существующей экономической системой достаточно высокого уровня развития производительных сил, а во-вторых, при самоорганизации рабочего класса (и шире – наемных работников вообще).

Б. Ихлов и “пролетаристы” в целом не фиксируют специально внимание на вопросе экономической природы советского строя, поскольку, с точки зрения “чистого” “пролетаризма”, безразлично, как называется строй, достаточно факта наличия при этом строе наемного труда (т.е. знания, что это не социализм). Обычно Б. Ихлов именует советский строй (видимо, вслед за Т. Клиффом) “государственным капитализмом” [369] .

В целом идеология “пролетаризма” еще не выработана и “пролетаристы” сами это сознают. Практическая работа по созданию такой идеологии в рядах “пролетаристов” активно ведется в первую очередь Б. Ихловым, но также и Еленой Куклиной (Челябинск), Александром Сатониным (Свердловск), Радиком Янахметовым (Белозерск). Впрочем, члены ОПОР, насколько можно судить, не стремятся к выработке отдельной “пролетаристской” теории, а считают необходимым создание марксистской (постмарксистской) теории, адекватной сегодняшнему дню.

Трудно сказать, до какой степени идеологические разработки теоретиков ОПОР воспринимаются и принимаются рядовыми членами. Однако несомненно, что основные положения марксизма (ввиду доступности литературы) многими рядовыми членами ОПОР усвоены. Усвоены также, как минимум, и положения теоретиков ОПОР о необходимости преодоления отчужденного абстрактного труда и необходимости самоорганизации рабочих – как единственного пути, дающего возможность избежать повторения сталинизма после победы социалистической революции. Однако складывается впечатление, что последнее положение основной массой “пролетаристов” воспринимается в анархо-синдикалистском духе, судя по тексту резолюции XV конференции ОПОР, в котором профсоюз рассматривается как более ценная и более высокая форма самоорганизации рабочих, чем партия [370] .

Если идеологически троцкисты и “пролетаристы” существуют и развиваются в основном в русле марксизма, то два других направления леворадикалов – анархисты и “новые левые” – идеологически находятся вне марксистской традиции. При этом “новые левые” являются чем-то вроде моста, соединяющего марксистское и немарксистское крылья леворадикального мира.

«Новые левые»

“Новые левые”, в отличие от троцкистов или “пролетаристов”, никакой разработанной или хоть сколько-то цельной идеологии не имеют. Для понимания особенностей взглядов отечественных “новых левых” надо иметь в виду, что российские “новые левые” не породили абсолютно никаких собственных идей, а лишь восприняли (иногда в искаженном виде или неосознанно – на уровне “духа эпохи”) идеологические конструкции западных “новых левых”.

Отсутствие разработанной и цельной идеологии у российских “новых левых” связано с самим характером такого явления, как “новые левые” и не является специфическим российским феноменом. Предшественники и пример для подражания российских “новых левых” – западные “новые левые” 60-х – 70-х гг. – отличались точно таким же характером. Лидер крупнейшей американской организации “новых левых” – Студенты за демократическое общество (СДО) – Том Хейден так описывал “новых левых”: “Это – сообщество бунтарей, у которых общие радикальные ценности, похожий внешний вид и которые ищут самостоятельную опору власти. Их цель – преобразование общества под руководством самых маргинальных и самых “неграмотных”...” [371] Очевидно, при таком характере движения “новые левые” должны отличаться инстинктивной неприязнью – и даже ненавистью – ко всякой теории и идеологии. На неизбежность “антиидеологизма” “новых левых” обращал внимание еще Г. Маркузе [372] . Лидер западногерманских “новых левых” Руди Дучке обосновывал “отказ” “новых левых” от идеологии как воплощение маркузианского “Великого Отказа”: “...нас объединяет не ... теория, а экзистенциальное отвращение к обществу, которое вещает о “свободе”, но само с изощренной жестокостью подавляет элементарные нужды и потребности и личности, и народов, борющихся за свое социально-экономическое освобождение. Эта ... диалектика восприятия и чувства (Маркузе) ... делает возможным радикальное единство действий борцов против Авторитета, причем без партийных программ...” [373] . Такое понимание “ненужности идеологии” (поскольку теория вырабатывается “сама”, в ходе “неизбежной практики”) присуще и западным, и российским “новым левым” и восходит к Теодору Адорно [374] . Этот “отказ от идеологии” иногда принимает просто карнавальные формы. Так, например, петербургская организация “новых левых” Революционный молодежный союз “Смерть буржуям!” в 1996 г. в жарких дебатах полгода разрабатывала программные документы, а когда наконец документы были выработаны, лидеры группы добросовестно записали (от руки) согласованный со всеми членами Союза текст в общую тетрадь – и отвезли тетрадь на хранение (как “важный документ эпохи”) в Москву Дмитрию Костенко, лидеру ИРЕАН и “Студенческой защиты”. Таким образом, с одной стороны, РМС “Смерть буржуям!” вроде бы выработал собственную идеологию и зафиксировал ее в “партийных документах”, с другой – доступа к ним не имеет, а сами члены Союза формулировок своих “программных положений”, разумеется, не помнят даже приблизительно (ввиду обычных для наркоманов нарушений памяти).

Разумеется, все это не значит, что “новые левые” вообще не обладают никакой идеологией, но то, чем они руководствуются, можно назвать, вслед за американскими исследователями “новых левых” П. Джэкобсом и С. Ландау, “негативной идеологией” [375] . Это эклектичный набор идей, положений, лозунгов и комплексов идей, положений и лозунгов. Поэтому представляется разумным перечислить и раскрыть основные из них – с указанием, где это возможно, источников таких идей, представлений и их комплексов.

Неприязнь к идеологии и преклонение перед стихийностью приводят “новых левых” к недоверию к организации. Это недоверие восходит, несомненно, к анархистской классике и в ряды “новых левых” было транслировано лидером “парижских бунтарей” Даниелем Кон-Бендитом: “Любое революционное движение должно исходить из того, что любая организация, форму которой оно принимает, противоречит самим целям революции” [376] . Неудивительно, что “новые левые” крайне пренебрежительно относятся к организационной деятельности, а некоторые (например, Фиолетовый Интернационал / “Партизанское движение” / “Коммунистический реализм”) вовсе отрицают необходимость наличия оргструктур.

Важнейшим комплексом идей и понятий “новых левых” является контркультура. Все “новые левые” считают себя в первую очередь не членами какой-либо организации, даже не революционерами, а частью мира контркультуры. Поэтому эстетические, художественные, творческие составляющие деятельности “новых левых” для них не менее важны, чем политическая составляющая, а тексты Егора Летова, Янки Дягилевой, Ника Рок-н-Ролла или Александра Непомнящего воспринимаются как тексты концептуально не менее важные, чем любые политические или философские тексты. “Новые левые” считают, что “культурная революция” предшествует политической и контркультура есть продукт такой “культурной революции”, “революционный очаг”, “партизанская база” будущей социальной революции, расположенная внутри контркультуры уже сейчас. Такая точка зрения восходит к теоретику контркультуры Чарльзу А. Рейху [377] .

Однако российские “новые левые”, учтя опыт своих западных коллег, считают контркультуру “подлинной”, только если она заведомо политически оппозиционна внешнему миру, революционна. Такое понимание контркультуры является наследием идей американских “новых левых” – членов Международной Молодежной Партии (йиппи), которые выступали за агрессивно-революционно-разрушительный вариант контркультуры: “Разрушайте Семью, Науку, Церковь, Город, Экономику; превращайте жизнь в искусство, в театр духа, в театр будущего. Только революционер может быть истинным художником ... пересматривайте понятие о норме, порывайте с играми в социальные статусы, роли, должности и потребление ... Сжигайте дотла родительский дом – это сделает вас свободными!” [378] . Йиппи всего лишь транслировали специфическим языком контркультуры “указания” Г. Маркузе: “Если контркультура не будет связана с революционной политической практикой – она выродится в еще одну форму эгоизма..., в бегство от действительности... Такая форма Отказа не помешает системе существовать и исправно функционировать...” [379] Российские “новые левые” воспринимают контркультуру как мир “своих”, на который распространяются моральные нормы, в то время как вовне действуют другие моральные нормы (или никакие вообще). Такое радикальное противопоставление (напоминающее уголовное) тоже наследуется от йиппи [380] . Это связано с тем, что контркультура понимается как прямая противоположность внешнему, официальному миру, цивилизации. Такой “канон” унаследован от видного теоретика контркультуры Филипа Слейтера: “Старая культура в ситуации выбора предпочитает право собственности правам личности, потребности НТР – потребностям конкретного человека, конкуренцию – солидарности, средства – целям, закрытость и засекреченность – открытости и обнаженности, ритуальное “общение” – самоутверждению личности, погоню за обладанием – спокойной удовлетворенности, эдипову любовь-ревность – любви ко многим и т.д. Контркультура предпочитает в каждом случае обратное” [381] .

“Новые левые” рассматривают контркультуру как более “естественную” и более “близкую к природе” (Природе вообще и природе человека в частности), чем официальную – а потому более “человечную” и более “устойчивую”. Такое восприятие контркультуры восходит к воззрениям хиппи 60-х гг., воплощенным в качестве “философских текстов” теоретиком контркультуры Норманом Брауном [382] . Отсюда ориентация на “внутреннее чувство” (в революционном варианте – “классовый инстинкт”), спонтанное понимание, инсайт, внеинтеллектуальное и внерациональное познание. Это тоже – контркультурный “канон”, закрепленный другим теоретиком контркультуры – Теодором Роззаком [383] . Из такой установки вытекает и понимание “новыми левыми” контркультуры как “царства спонтанности”, хэппенинга (неважно, художественного или политического) – что тоже является наследием хиппи 60-х гг. [384]

“Новые левые” рассматривают контркультуру как культуру более коллективистскую, чем официальная, доводящую коллективизм до полного слияния личностей, до анонимности (творческого принципа левацки ориентированной художественной группы ЗАиБИ – “За Анонимное и Бесплатное Искусство”), до сплочения в едином чувстве – и потому “более коммунистическую”. При этом способы не важны, в соответствии с заповедью “пророка революции ЛСД” Тимоти Лири [385] .

Поскольку “новые левые” считают контркультуру не только официально не признаваемой молодежной субкультурой, а “оазисом будущего в настоящем”, “очагом революции”, то они, естественно, нацелены на создание особого языка контркультуры – отчасти чтобы нейтрализовать “лазутчиков из официального мира”, отчасти чтобы сохранить себя от воздействия внешнего мира, язык которого ими рассматривается, вслед за Маркузе и Роланом Бартом, как репрессивный, “ритуально-авторитарный” [386] . При этом собственный язык должен соответствовать базовому требованию “новых левых” к контркультуре – требованию “стереть различия” между жизнью (бытом) и искусством (творчеством), реальностью (действительностью) и фантазией (воображением). Подобное требование – основополагающее и канонизировано тем же Т. Роззаком [387] .

Непосредственно с контркультурой связано и такое важное для идеологии “новых левых” понятие, как коммуна. Коммуна понимается как ячейка контркультуры, “опрокинутая в быт”. При этом безразлично, сельская это коммуна или городская, производственная или только жилищная (сквот), основанная на совместном творчестве, или на совместном проживании, или на совместном владении имуществом, или на коллективной сексуальной практике (допустим также любой набор этих вариантов). В любом случае целью коммуны считается создание “очага революции” – вслед за “заповедями” одного из предтеч и идеологов контркультуры 60-х гг. Пола Гудмена [388] .

В непосредственной связи с контркультурой находится и такой важный компонент идеологии “новых левых”, как идея сексуальной революции. Термин “сексуальная революция” заимствован, конечно, у Вильгельма Райха. При этом надо иметь в виду, что вопреки распространенному в обществе мнению (и вопреки даже представлениям части российских “новых левых”, отраженным в их периодике) ничего “криминального” теория “сексуальной революции” В. Райха собой не представляла. “Сексуальная революция” и “сексуальная политика” (“секс-пол”) В. Райха сводились к следующим основным принципам: свободное предоставление контрацептивов всем женщинам; контроль над рождаемостью; отказ от юридически и имущественно неравноправного положения семей, живущих в браке и вне брака (и детей, рожденных в официальном браке и вне официального брака); свобода развода; государственная программа борьбы с венерическими заболеваниями и сексуальными нарушениями – в том числе путем всеобщего сексуального просвещения, образования и воспитания; обучение медицинских и педагогических работников основам сексологии; лечение (коррекция), а не наказание сексуальных девиаций [389] . Впрочем, легенды о теории “сексуальной революции” В. Райха сложились, видимо, еще в 30-е гг., когда В. Райх высказал свои идеи – а в то время Маргарет Зингер посадили в тюрьму только за пропаганду планирования деторождения в семейных парах [390] .

Российские “новые левые”, однако, воспринимают “сексуальную революцию” в первую очередь как политическое явление, ставя ударение не на слове “сексуальная”, а на слове “революция” (что логично, так как в современной России – “враждебном мире”, с точки зрения “новых левых”, уже происходит одна “сексуальная революция”, но в ней явно акцент сделан на слове “сексуальная”, а такой вариант “сексуальной революции” был в 60-е – 70-е гг. “разоблачен” западными “новыми левыми” – в том числе “самим” Маркузе – как “контрреволюционный” и “охранительный”, поскольку не побуждал людей к политической революции, а напротив, отвлекал от нее). Эта традиция присуща и западным “новым левым”. Известный теоретик американских “новых левых”, бывший Национальный секретарь СДО Г. Калверт дал “общее обоснование” политического характера “сексуальной революции” (или сексуального – политической): “Революция есть акт любви и процесс любви, так как в ходе нее люди испытывают слияние, становятся единым целым” [391] . В среду российских “новых левых” политическая концепция “сексуальной революции” попала, насколько можно судить, не прямо от Калверта, а через Кэт Миллет, “феминизировавшую” концепции В. Райха и Г. Калверта в известной книге “Сексуальная политика” [392] , ставшей доступной российским “новым левым” в немецком переводе (где она называлась еще более “радикально” – “Секс и господствующая власть”) [393] .

С контркультурной ориентацией “новых левых” связано и их представление о наркотиках как о “революционном оружии”. Хотя сам Т. Лири был разоблачен в 1976 г. как агент ФБР и ЦРУ, теория “психоделической революции”, заложенная им в свод идей американской контркультуры 60-х гг., в нем прочно закрепилась. Т. Лири трактовал наркотики (психоделики, психомиметики) как форму сопротивления давлению внешнего буржуазного мира; в его классической триаде “turn on, tune in and drop out” последняя часть носила политический характер: “выпади” (“drop out”) означало “откажись от сотрудничества с капиталистическим обществом” [394] . В современной идеологии российских “новых левых” “революционизирующая” функция наркотиков связана с апокалиптическим мироощущением, в частности, с ожиданием экологической катастрофы. Эту окраску “революционным наркотикам” придал “Тимоти Лири 90-х” Теренс Маккена, очередной проповедник “психоделической революции” [395] .

Другая важная идея в идеологии “новых левых” – уверенность в равновеликости, одинаковой важности и определенной взаимозаменяемости эстетического и политического. Эта идея также связана с контркультурой и также унаследована от западных “новых левых”. Она восходит к традиции Франкфуртской школы и адаптирована для “массового сознания” Г. Маркузе [396] .

С традицией западной контркультуры связана и другая идея – идея освобождения воображения, “освященная” к тому же леворадикальным “мифом о Мае 68-го” (“Власть – воображению!” – ведущий лозунг “парижских бунтарей”). Эта идея предполагает стирание граней между воображением и реальностью (что мыслится как революционная практика) и восходит также к Г. Маркузе: “Освободить воображение и вернуть ему все его средства выражения можно лишь через подавление того, что служит увековечению репрессивного общества и сегодня пользуется свободой. И такой поворот – дело не психологии или этики, а политики...” [397]

С контркультурной ориентацией “новых левых” связан и их определенный антисциентизм и антиинтеллектуализм, окрашенный в “зеленые” тона. Это тоже традиция, восходящая к Г. Маркузе, указавшему, что наука и техника создали оазисы довольства в развитых западных странах за счет разрушения, жертв, войн, хищнической эксплуатации населения и природных ресурсов в странах “третьего мира”, причем те же наука и техника разработали механизмы замалчивания того, что происходит в странах “третьего мира” [398] .

Близким к кругу идей, связанных с контркультурой, является и присущий “новым левым” корпус оппозиций “игра – работа”, “управление – обладание”, “потребление – производство”, “творчество – рутинный труд”, “удовольствие как право – удовольствие как вознаграждение” и т.п. Контркультурная ориентация “новых левых”, делающая в их глазах главной фигурой Художника, отталкивает их от проблем материального производства как от мира, который надо преодолеть и который – в коммунистическом (социалистическом) идеале “новых левых” – будет преодолен. Эти оппозиции восходят к Г. Маркузе, который определил их как “формирование репрессивной цивилизации”, трансформацию (по З. Фрёйду) “принципа удовольствия в принцип реальности”: “от немедленного удовлетворения – к задержанному удовлетворению; от удовольствия – к сдерживанию удовольствия; от радости (игры) – к тяжелому труд (работе); от рецептивности – к производительности; от отсутствия репрессий – к безопасности” [399] . При том, что логика контркультуры предполагает, как говорилось выше, уничтожение различий между этими оппозициями, в обыденной жизни и в политической и художественной практике (поскольку уничтожение противоречий должно наступить уже “после революции” или, как минимум, “в ходе революции”) “новые левые” отдают предпочтение “игре”, а не “работе”, “удовольствию”, а не “отсроченному удовольствию” и т.д. На “политический” язык оппозиции Г. Маркузе перевел Жан-Поль Сартр: по его мнению, революция, которую призваны совершить “новые левые”, должна решить проблему “власти”, а не проблему “собственности”, проблему “свободы”, а не проблему “материальной нужды”, проблему “демократии участия”, а не проблему “обладания” [400] . Непосредственно в “канон” “новых левых” эти понятия внесли лидер йиппи Джерри Рубин и лидер “Красного Мая” Даниель Кон-Бендит. Д. Рубин в культовой книге американских “новых левых” “Сделай это” заявил, что революция “новых левых” не будет ставить вопрос об овладении средствами производства – поскольку важнее тотальное свержение авторитетов, тотальное восстание, тотальная анархия и полное разрушение всех институтов капиталистической цивилизации [401] . А Кон-Бендит прямо заявил, что “революция – это игра, в которой каждый человек должен хотеть участвовать” [402] .

Связанным с контркультурой является и комплекс представлений, присущий “новым левым”, в соответствии с которым СМИ не являются средством информации, а являются средством манипуляции, и поэтому общаться с ними надо “шутя” и пытаясь заставить их “играть” по правилам “новых левых”, то есть “перекоммутировать в свою пользу”, сделать их самих объектом манипуляции. Этот комплекс перекочевал в сознание российских “новых левых” от их западных коллег (в первую очередь йиппи), а те усвоили такое понимание характера СМИ от Г. Маркузе, Э. Фромма, но в основном от социолога Вэнса Паккарда [403] . Задачу же “перекоммутировать СМИ” поставил перед “новыми левыми” известный западногерманский леворадикальный поэт Ганс-Магнус Энценсбергер [404]

Не менее важным, чем контркультура, для идеологии “новых левых” является представление о Революции Сознания. В самом классическом виде это представление разработал теоретик контркультуры Чарльз Рейх, по которому переделывать мир будут носители “Сознания III”, то есть “новые левые” – носители контркультурного сознания, следующей психоэволюционной стадии развития личности (после представителей “дикого капитализма” XIX в. – носителей “Сознания I” и представителей “корпоративного капитализма” – носителей “Сознания II”)[405]. Ч. Рейх опирался на положение Г. Маркузе о необходимости появления обладающего качественно иным сознанием “исторического Субъекта” (при этом Г. Маркузе имел в виду не класс или социальную группу, а именно личность)[406]. Насколько такое понимание необходимости Революции Сознания стало для “новых левых” трюизмом, видно из того, что К. Миллет считает “сексуальную революцию” оправданной именно потому, что посредством ее можно совершить Революцию Сознания[407], а “Битлз” спародировали тезис о Революции Сознания в песне “Революция 1” в “Белом альбоме” 1968 г.[408]

Еще одной важнейшей категорией идеологии “новых левых” является категория “Великого Отказа”, почерпнутая от Г. Маркузе. “Великий Отказ” понимался Г. Маркузе как тотальный разрыв со всеми способами не только принятой политической и общественной практики, но “со всеми рутинными способами видеть, слышать, ощущать и познавать вещи”[409]. “Великий Отказ”, таким образом, есть понимание себя тотальным оппозиционером и отказ от любых форм “коллаборационизма” с существующими институтами, вариант экзистенциалистского “героического пессимизма”, “оптимизма отчаяния”. Особенность “Великого Отказа” в том, что он считает бессмысленным создание теории, так как разрушение капиталистического общества возможно лишь в процессе самого этого разрушения, тогда же выявятся и закономерности разрушения, его “исторический агент” и т.п., а попытки оценивать или обсуждать перспективы такого разрушения не имеют смысла, ибо носят характер “абстрактный, академический, ирреальный”[410]. В обоснование концепции “Великого Отказа” Г. Маркузе написал книгу “Одномерный человек”, своего рода “священный текст” всех “новых левых”.

К Франкфуртской школе (Т. Адорно, М. Хоркхаймер, Э. Фромм, Г. Маркузе) восходит и присущее российским “новым левым” понимание современного буржуазного общества как общества репрессивного, тоталитарного и/или фашистского. Особый вклад в создание концепции внес Г. Маркузе. Суть ее в следующем: современное буржуазное общество, основанное на принципе включения всех в производственный процесс с целью получения буржуазией прибыли, подавило природные желания и потребности личности, искалечило эту личность психологически с детства – системой религии, образования и воспитания, – так как только такая искалеченная личность может согласиться участвовать в производственном процессе в обмен на навязанные ей унифицированные всеобщие стандарты потребительства, комфорта и лояльности к власти и собственникам. Буржуазная цивилизация репрессивна и тоталитарна не потому, что практикует репрессии против недовольных, а потому, что подвергла (с детства) репрессии всех, изменив их этой репрессией так, что они утратили свою человеческую идентичность (“самость”), превратились в одномерное отчужденное обывательское стадо[411]. Маркузе констатирует: “Современность стремится к тоталитарности даже там, где она не породила прямо тоталитарное государство”[412]. Позже в “Одномерном человеке” Маркузе развил концепцию, показав, как современное общество использует механизмы науки и техники, воспитания и пропаганды, поощрения и вторичного подкрепления для создания личности, полностью зависимой от навязанных ей “ложных потребностей” и неспособной к самостоятельному мышлению и творчеству. Современное буржуазное общество, по Маркузе, “ориентировано на войну и благосостояние” и навязывает своим членам (несогласные испытывают санкции и вынуждены маскироваться) жестокость, клановость, подчинение тирании большинства, отказ от протеста и отречения[413]. “Комфорт, бизнес и обеспеченная работа в обществе, готовящемся к ядерному уничтожению, могут служить универсальным примером порабощающего довольства”[414]. По мнению Маркузе, такой тоталитарный характер современного общества опасней грубого тоталитаризма фашистских государств, так как более всеобъемлющ и более мягок – а потому более эффективно блокирует любые попытки социального прогресса в обществе, любой протест: “... “народ”, бывший ранее катализатором общественных сдвигов, “поднялся” до роли катализатора общественного сплачивания”[415].

Непосредственно в среду “новых левых” это представление внесли бунтующие немецкие студенты 60-х гг., радикально заострив его и отождествив буржуазное государство эпохи корпоративизма уже не просто с тоталитарным, а с “фашистским”: “Неофашизм – это не возрождение нацизма, не новый Гитлер... а то демократическое общество, которое уже создает структуры, подрывающие демократию”, – подчеркивали лидеры крупнейшей западногерманской организации “новых левых” – Социалистического союза немецких студентов (ССНС, SDS)[416]. Лидер ССНС Руди Дучке уточнял: “Сегодняшний фашизм уже более не проявляется в одной партии или одной личности. Он заключается в каждодневном превращении людей в авторитарные личности, он заключается в воспитании. Короче говоря, он проявляется в существующей системе институтов”[417]. Р. Дучке перебросил мостик от философских построений Г. Маркузе к непосредственной политической практике “новых левых”: капитализм репрессивен по своей сути, так как обезличивает, ведет к “интеллектуальному распаду... тоталитарный характер которого проявляется в производстве орудий разрушения – и это происходит параллельно с деградацией личности и утратой ею автономности...”, следовательно, “общество авторитарно, этатизировано, ... подавляет основные запросы и потребности личности” и заслуживает уничтожения путем “радикальной революционной практики”[418].

С этим пониманием непосредственно связано и присущее “новым левым” отождествление парламентаризма с авторитаризмом – поскольку парламентаризм предполагает выработку законов (решений) узким кругом людей (пусть избранных через процедуру голосования), моральное, интеллектуальное и т.п. превосходство которых над другими не доказано и которые потому чисто “авторитарно”, то есть ссылкой на авторитет самой парламентской системы навязывают обществу свои решения. Это отождествление восходит к Ж.-П. Сартру [419] .

К тому же комплексу базовых представлений “новых левых” примыкает и принятое ими понятие репрессивной толерантности (репрессивной терпимости). Понятие репрессивной толерантности введено Г. Маркузе. Суть понятия в следующем: современное буржуазное общество терпит и даже поощряет любую оппозицию, которая не угрожает основам (экономическим и политическим) капиталистической системы – так как существование такой оппозиции, во-первых, служит пропагандистским доказательством демократического характера общества, во-вторых, играет роль “выхлопного клапана” для недовольства социальных низов и, в-третьих, стимулирует социальные институты к поиску более совершенных методов нейтрализации оппозиции в рамках законности, то есть ведет к стабилизации системы. Однако любая оппозиция, реально или потенциально угрожающая основам современного буржуазного общества, будет тут же жестоко подавляться “недемократическими методами”. Таким образом, по реакции современного общества на действия оппозиции можно точно установить, представляет эта оппозиция реальную опасность для системы или нет – и, следовательно, способна победить эту систему или нет [420] . Отсюда – логичное стремление “новых левых” выйти за рамки “правил игры”, “испытать систему” своими действиями – если система отвечает репрессиями, следовательно, оппозиция на правильном пути, если нет – используемые методы протеста ошибочны, так как лишены шансов на победу. Принцип признания репрессивной толерантности можно рассматривать как надежный маркер принадлежности к “новым левым” [421] .

К тому же кругу идей принадлежит обязательная для “новых левых” установка на прямую демократию (демократию участия), которая должна прийти на смену представительной демократии. Предпочтение прямой демократии, при которой в процессах управления, решения вопросов и контроля участвует все население, идет, как известно, от К. Маркса, критиковавшего представительную демократию как основанную на “ложном принципе компетенции избирателя”, однако в среду “новых левых” понятие прямой демократии пришло от Г. Маркузе [422] . В “канон” идеологии “новых левых” понятие прямой демократии вошло после того, как это требование – введение демократии участия (participatory democracy) – было записано в основополагающем программном документе американских “новых левых” – Порт-Гуронской декларации СДО (1962 г.) [423] , откуда оно уже перекочевало во все программные документы “новых левых” в США и других странах.

С тем же кругом идей связано присущее “новым левым” требование создания “нерепрессивной цивилизации”. Под “нерепрессивной цивилизацией” понимается такая цивилизация, которая ориентирована на полное удовлетворение всех естественных потребностей и запросов личности – и дает личности возможность развить все заложенные в ней потенции, не вмешиваясь в существование личности и не осуществляя контроля над поведением личности. Сами “новые левые” видят определенную аналогию между понятием “нерепрессивной цивилизации” и известной формулировкой К. Маркса, относящейся к коммунизму (“свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех”). Понятие “нерепрессивной цивилизации”, как и многие другие, восходит в идеологии “новых левых” к Г. Маркузе [424] . Сами “новые левые” “очагами” “нерепрессивной цивилизации” считают коммуны и вообще контркультуру.

Ориентация на субъективность (раз объективные источники протеста “репрессивной цивилизацией” подавлены) лежит в основе еще одной важной идеи “новых левых” – идеи ненависти как революционного агента. “Новые левые”, таким образом, психологизируют политические процессы – в ответ на традиционный, по их мнению, “излишне экономический” подход. В канонической форме эта идея сформулирована Ж.-П. Сартром: “Ненависть, выступающая в качестве (революционной. – А.Т.) практики угнетенного класса, превращает его в единый индивид”, то есть в агента революционного действия [425] .

Связанным с этой идеей является и представление “новых левых” о революционере как о выпавшем из реальности в процессе революционного акта субъекте. Фигура революционера таким образом романтизируется (в духе контркультуры, “Революционер”=“Художник”), ведущая революционера ненависть придает ему в глазах “новых левых” сверхчеловеческую силу, причем проявиться это может только в момент “непосредственного революционного действия”, что, естественно, делает бессмысленным рассуждения о “соотношении сил” до начала “революционного действия”. Обоснование этого представления “новые левые” также нашли у Ж.-П. Сартра: “Революционеру нельзя заморочить голову ссылками на установленные права и обязанности; в ходе акта протеста он вышел из этого круга в сферу абсолютной метафизической свободы: революционер ... реализует желание человека самому определять свою участь свободно и до конца” [426] .

Из такого понимания революционера возникает идея участия в революции как личного проекта. В представлении “новых левых” участие в революции – не классовый, моральный, политический долг, а личный творческий проект каждого революционера, основанный на желании, не зависящем в конечном счете ни от политических и идеологических пристрастий революционера, ни от партийной дисциплины, ни даже от репрессивного воздействия внешнего мира. Идея “личного проекта” связана с концепциями контркультуры и “освобождения воображения”. “Революция должна быть желанна для революционера, как возлюбленная ... Никто же не скажет о возлюбленной: «я хочу ее потому, что у нее рост 1 м 62 см» или «потому, что мне так велит моя классовая совесть»”, – объясняли концепцию “личного проекта” голландские “новые левые” (“прово”) [427] . Кон-Бендит, как указано выше, писал, что революция должна быть такой привлекательной игрой, чтобы в нее хотели играть все, и презрительно называл традиционные революционные добродетели, такие как самопожертвование, самоотречение, самоотверженность, “иудео-христианскими соблазнами” [428] . Йиппи провозглашали: “Каждый человек – это революция! Каждая группа – революционный центр!” [429] . В чисто философском плане понятие “личного проекта” восходит к Сартру [430] , хотя нельзя не сказать, что “новые левые” крайне сузили сартровское понимание “личного проекта”.

Тесно связано с вышеописанным положением идеологии “новых левых” и понятие группы как революционного субъекта, “группы в сплочении”. “Группа” в представлении “новых левых” – это не просто некое соединение индивидов с единой программой и одним названием, а живой организм, возникший в связи с опасностью, исходящей извне для каждой части этого организма (для каждого члена группы), и потому действующий на пределе сплочения – как один человек, по сути инстинктивно. “Группа в сплочении”, с точки зрения “новых левых”, предпочтительнее партий, движений, организаций, поэтому главное не создание этих партий и т.д. (это – внешнее условие), а создание внутри них “групп”, способных противостоять в силу “особых качеств” “группы” любой неожиданности и любой опасности. Такое понимание “группы” восходит также к Сартру [431] .

Излюбленной идеей “новых левых” является идея молодежи как нового революционного класса. Идея восходит к Г. Маркузе, к “Политическому предисловию 1966 года к «Эросу и цивилизации»” [432] . Достаточно расплывчатые высказывания Маркузе переложили в концепцию “нового революционного класса” профессора Джон и Маргарет Раунтри. Они указали на то, что молодежь используется на самой черной и низкооплачиваемой работе, составляет большинство безработных, “пушечное мясо” в армиях и основной контингент на “фабриках знаний”, то есть в университетах. Отторгающая чуждую им культуру взрослых, молодежь испытывает тотальное отчуждение. Молодежь, по мнению Д. и М. Раунтри, заняла место пролетариата и потому, как когда-то пролетариат, образует собственную культуру – культуру протеста, субкультуру, контркультуру [433] . И хотя концепция молодежи как класса была официально отвергнута СДО в декабре 1968 г. [434] , в практически неискаженном виде она перекочевала в пантеон идей “новых левых” и закрепилась там.

Такой же излюбленной идеей “новых левых” является представление о студенчестве как авангарде (или, как минимум, детонаторе) революции. Первым заронил эту идею в сознание “новых левых” Режи Дебре в 1967 г. в своей знаменитой книге “Революция в революции?” [435] . Он не подвел под идею никакого теоретического фундамента, а вывел ее чисто эмпирически – из опыта революционной вооруженной борьбы в Латинской Америке. Идея была подхвачена и широко озвучена лидерами бунтующих студентов в 1968 г., в частности, Д. Кон-Бендитом [436] , а немецкие студенты-бунтари придали ей теоретический статус, исходя из общих установок Г. Маркузе о революционном агенте, сосредоточивающемся в современном капитализме среди самых отверженных (гетто, страны “третьего мира”) и в привилегированных группах, которые еще не включены в процесс производства (это могут быть только молодые интеллигенты, студенчество). Именно такой логикой руководствовались лидеры Социалистического союза немецких студентов (ССНС), в том числе и Руди Дучке, провозгласившие студенчество революционным авангардом [437] ,. Чуть позже абсолютно такое же обоснование роли студенчества как авангарда дал и Д. Кон-Бендит [438] . В конце концов с маркузианскими построениями лидеров студентов вынужден был согласиться и сам Г. Маркузе [439] , после чего идея была “канонизирована” и вошла в обязательный пантеон идей “новых левых”.

Также к Р. Дебре восходит и еще одна излюбленная концепция “новых левых” – концепция “революционного очага” (т.н. фокизм, от исп. foco de guerrilla – очаг партизанской войны). Концепция “революционного очага” – именно как “партизанской базы” (а затем – укрепленного района), в которой революционеры могли закрепиться и которую они использовали бы для экспоненциального расширения своего влияния, была предложена Р. Дебре на основе изучения опыта вооруженной борьбы в Латинской Америке (в первую очередь кубинского опыта) и мыслилась им как концепция, пригодная исключительно в условиях Латинской Америки [440] . В виде абриса концепция обнаруживается уже у Э. Че Гевары [441] , а имплицитно – еще у Мао Цзэ-дуна [442] . Однако к специфике собственной практики “новых левых” концепция “очага” была приспособлена в виде доктрины “создания красных (революционных) баз в университетах и колледжах”. Огромный вклад в развитие этой концепции внес лондонский журнал “Нью лефт ревью”, опубликовавший по теме “красных баз в вузах” подборку статей, в которых отдельные компоненты доктрины были разработаны Джеймсом Уилкоксом, Дэвидом Фернбахом, Дэвидом Трисменом и Энтони Барнетом [443] . В Франции аналогичную роль сыграли паблоисты (троцкисты из тенденции Пабло) [444] , после чего концепция была “канонизирована” в сознании “новых левых”.

Еще одним устойчивым представлением в идеологии “новых левых” является представление о люмпен-пролетариате как о революционной силе в современном большом городе. Понятно, что такое представление восходит еще к М.А. Бакунину, но в идеологию “новых левых” оно было привнесено в первую очередь Францем Фаноном, теоретиком революционной борьбы в странах “третьего мира”, одним из идеологов ФНО Алжира. Фанон высказал мнение о революционной роли люмпен-пролетариата в книге “Проклятьем заклейменные” (собственно, “Прóклятые земли”, “Les damnés de la terre”, строка из “Интернационала” Э. Потье) в 1961 г., но касалось это мнение лишь Африки или, как максимум, колониальных стран вообще [445] . К условиям развитых стран идея была приспособлена Г. Маркузе, который подвел под нее определенную социологическую и философскую базу: “... путь в свободное общество открыт только для тех, кто свободен от благ капитализма” [446] . Маркузе, впрочем, стремился избегать термина “люмпен-пролетариат”, предпочитая ему термины “отверженные и аутсайдеры, эксплуатируемые и преследуемые представители других рас и цветов кожи, безработные и нетрудоспособные”, “оставшиеся за бортом демократического процесса”, “обездоленные”, “население гетто” [447] , но сути дела это, конечно, не меняет. К Фанону и Маркузе присоединился и глубоко уважаемый “новыми левыми” социолог Андрес Гундер Франк [448] , после чего идея стала считаться бесспорной.

Таким образом, сложилось представление “новых левых” о революционных силах современности: это студенчество (и шире – молодежь вообще как “эксплуатируемый класс”), люмпен-пролетариат (в крупных городах) и примыкающие к нему представители “угнетенных меньшинств” (т.е. национальных, расовых, сексуальных, культурных – в их числе, разумеется, и представители контркультуры). В качестве авангарда должны выступать “революционные группы” (“группы в сплочении”) и сами революционеры (“художники революции”). С развитием революционного процесса их поддержат эксплуатируемые классы (рабочий класс, в странах “третьего мира” – крестьянство) и эксплуатируемые нации (колониальные и полуколониальные).

Важнейшим компонентом идеологии “новых левых” является теория революционного насилия. Теоретический интерес “новых левых” к Марксу, Фрёйду и Конраду Лоренцу объясняется в значительной степени тем, что они разработали собственные теории насилия, причем Маркс – теорию революционного насилия. “Новые левые” рассматривают революционное насилие как неизбежное и порожденное самим буржуазным обществом, которое подавляет естественные потребности личности, невротизирует и психотизирует ее, проявляет по отношению к ней “институированное насилие” в виде всех основных институтов цивилизации – что не может не провоцировать личность на ответное насилие. Эти представления восходят к неофрейдистам, в частности, к Карен Хорни [449] и особенно к популярному у “новых левых” Эриху Фромму [450] . В духе фрейдо-марксизма к таким же выводам пришел и Г. Маркузе [451] . Непосредственно в русло революционного насилия эти взгляды перевел Ф. Фанон, создавший цельную концепцию революционного насилия как “великого ответного механизма” угнетенных (в книге “Проклятьем заклейменные” теории революционного насилия посвящена целая глава – “О насилии”) [452] . Воспевание Ф. Фаноном революционного насилия было воспринято “новыми левыми” как непосредственно, так и через Ж.-П. Сартра, написавшего к книге Фанона предисловие, в котором Сартр дал революционному насилию историческое и философское обоснование (историческое – в духе марксизма, философское – в духе экзистенциализма) [453] . Это обоснование революционного насилия Фаноном и Сартром оказало заметное впечатление даже на Маркузе (тот ссылается на них в “Репрессивной толерантности”). Другим источником теории революционного насилия у “новых левых” явились концепции революционного насилия, основанные на опыте партизанской войны в Латинской Америке (латиноамериканскую герилью “новые левые” традиционно поэтизируют и едва ли не обожествляют), в частности, концепции Р. Дебре и колумбийского священника-партизана, одного из теоретиков “теологии освобождения” Камило Торреса. К. Торрес разработал совершенно оригинальную концепцию “Изменение через насилие”, в которой революционное насилие рассматривалось как цивилизующий и обучающий механизм, посредством которого вовлеченные в революционную борьбу массы переходят от отсталого культурно-экономического существования к более прогрессивному (своего рода “теория модернизации”) [454] . Р. Дебре, в развитие своей теории “революционного очага”, разработал концепцию революционного насилия, которая предполагала, что в современных условиях насилие будет играть роль образования и пропаганды, а вооруженные революционеры (партизаны) – роль авангардной революционной партии (типа партии большевиков в начале XX в.). Таким образом, и у Р. Дебре насилие выводилось из сферы чисто оперативно-технической в сферу экзистенциально-культурную и ему предписывалась созидательная функция [455] . Идея революционного насилия как обучающего компонента закрепилась в идеологии “новых левых”.

Близко к ней и представление “новых левых” о свободе как обратной стороне рабства (несвободы). Это положение понимается “новыми левыми” двояко. С одной стороны, они вслед за Маркузе [456] считают, что свободы буржуазно-демократического государства утратили свой изначальный смысл (изначально они выступали как негативные, то есть критические по своему существу, направленные против феодализма) и превратились в современном обществе в инструменты принуждения, репрессии. С другой стороны, вслед за Сартром [457] “новые левые” считают свободу предикатом именно угнетенного, того, кто в ней искусственно ограничен, – и потому только угнетенный является подлинным обладателем свободы, реализовать которую он может в момент революционного акта. Следовательно (как и у Маркузе), официальные свободы (свободы “сверху”) есть лишь механизм принуждения (инструмент насилия свободы одних – эксплуататоров – над свободой других – эксплуатируемых). Это положение идеологии “новых левых” связано с их восприятием революционного насилия как позитивной моральной силы и пониманием терпимости как “репрессивной”.

Наконец, последним важным компонентом идеологии “новых левых” является представление о паразитическом характере современной буржуазной цивилизации, развивающейся за счет формирования “капиталистической периферии”, то есть зон так называемого зависимого капитализма. Эта концепция воспринята “новыми левыми” – частью через посредство видного американского социолога и политолога (в 60-е гг. одного из лидеров бунтующих студентов) Иммануила Валлерстайна – у леворадикальных латиноамериканских экономистов и социологов: А. Гундера Франка, Ф. Кардозо, М. Каплана, Р. Ставенхагена, О. Фальс Борда и др., но наибольшее воздействие на “новых левых” оказал бразильский социолог Теотонио Дос Сантос. Т. Дос Сантос на большом фактическом материале латиноамериканских стран доказывал, что развитые западные страны сознательно консервируют экономически отсталые механизмы и институты в странах “третьего мира” (а иногда даже искусственно насаждают их) и используют “третий мир” как поле для эксплуатации устаревших технологий. Т. Дос Сантос, так же как, например, Р. Дучке, отождествил буржуазную демократию с “фашизмом”, но по другому принципу: с его точки зрения, современный капитализм – это “колониальный фашизм”, при котором “первый мир” выступает в качестве “коллективного фашиста” по отношению к “третьему” [458] .

Отдельные группы “новых левых” могут быть также носителями и других идей или комплексов идей, набор и разброс которых чрезвычайно велик (“сексуальная демократия”, “самоуправление трудовых коллективов”, “зеленая революция”, “мистический революционаризм”, “мировая пульсация”, отдельные положения структурализма, постструктурализма, ситуационизма, шизоанализа и т.п.), что естественно в условиях идейного эклектизма “новых левых”, однако такие варианты являются уже проявлением couleur locale у “новых левых”.

Анархисты

Еще сложнее ситуация с описанием идеологии анархистов. Анархизм никогда не был цельной и единой идеологической системой. Даже в области философских основ разные классики анархизма опирались на разные философские школы: на кантианство, на гегельянство, на позитивизм. Сегодня же российские анархисты оказались де-факто в ситуации отсутствия собственно анархистской идеологии.

Еще в период 1987–1993 гг. анархистские организации в СССР/России более или менее обоснованно считали себя последователями тех или иных анархистских классиков и течений анархистской мысли: анархо-синдикалисты (“Община”/КАС) считали себя последователями М.А. Бакунина (хотя тот, конечно, не был анархо-синдикалистом), анархо-коммунисты – П.А. Кропоткина, анархо-индивидуалисты – М. Штирнера и т.д. Но к 1997 г. сложилась удивительная ситуация, когда анархистские идеологические построения оказались в России до такой степени “размыты” воздействием других течений социалистической мысли, что почти все анархистские организации в России уже не являются в идеологическом отношении подлинно анархистскими, хотя многие их члены, видимо, этого не осознают. Наибольшему идейному воздействию отдельные анархисты подверглись со стороны отдельных идеологов “новых левых”. В результате Инициатива революционных анархистов (ИРЕАН), Федерация анархистов Кубани (ФАК), Самарский анархо-коммунистический союз (САКС), “Хранители Радуги” и др. группы превратились по сути в организации “новых левых”, по недоразумению называющих себя “анархистами”. Эти организации, да и практически все анархистское сообщество России, восприняли основные идеологемы “новых левых”: контркультуру, “Великий Отказ”, “сексуальную революцию”, освобождение воображения, Революцию Сознания, прямую демократию, репрессивную толерантность, отождествление парламентаризма с авторитаризмом и т.д. Даже взгляды анархистских классиков воспринимаются современными российскими анархистами в последние годы через призму “нового левого” сознания” [459] , что, впрочем, является интернациональной тенденцией [460] .

У анархо-синдикалистов прослеживается несколько бóльшая, по сравнению с другими анархистами, приверженность к анархистской классике. В частности, Конфедерация революционных анархо-синдикалистов – Секция Международной Ассоциации Трудящихся в СНГ (КРАС–МАТ) из номера в номер в своем издании “Прямое действие” воспроизводит “Принципы анархо-синдикализма” МАТ, где зафиксированы все основные положения анархо-синдикализма: отказ от партийной и парламентской деятельности, упразднение государства, ориентация на “рабочие ассоциации” (профсоюзы) как высшую форму объединения трудящихся, ориентация на “прямое действие” (забастовка, бойкот, саботаж, высшая форма – всеобщая захватная стачка, как синоним социальной революции), упразднение монополии и централизма [461] . Однако все остальные тексты, публикуемые членами КРАС–МАТ, вынуждают характеризовать их авторов скорее как “новых левых” с сильным влиянием анархо-коммунистических, анархо-синдикалистских и экологистских идей, чем как классических анархо-синдикалистов. Взгляды лидера КРАС–МАТ В. Дамье сформировались под преимущественным влиянием представителей старшего поколения Франкфуртской школы, неомарксистов, Р. Дучке, М. Букчина и Андре Горца. Тексты, опубликованные В. Дамье в журнале “Наперекор”, чрезвычайно далеки от анархо-синдикалистской ортодоксии и представляют собой продукт сложного соединения концепций анархизма, марксизма, неомарксизма, “коммунизма рабочих советов” (рэтекоммунизма), экосоциализма и неофрейдизма [462] .

Возможно, единственный оазис более или менее последовательного анархо-синдикализма в России – это Томская и Северская организации КАС, члены которых, похоже, действительно верят в возможность анархистской революции, осуществимой путем всеобщей захватной стачки, организованной профсоюзами [463] . Остальные члены КАС от такой простой точки зрения ушли уже очень далеко.

Порвав с подробно разработанными классическими анархистскими системами, современные российские анархисты оказались неспособны создать взамен собственные теоретические концепции. Единственная попытка такого рода была предпринята А. Исаевым и А. Шубиным. Предложенная ими доктрина известна в анархистских кругах под названием “общинного социализма” и построена была в основном путем механического соединения отдельных положений М.А. Бакунина, П.-Ж. Прудона с идеями “рабочего самоуправления” и, как ни странно, с идеями неолиберализма в духе Фридриха фон Хайека и Людвига фон Мизеса. В окончательном виде доктрина “общинного социализма” была зафиксирована в Программных принципах КАС. Доктрина рассматривала в качестве общественного идеала “безгосударственный социализм”, в котором основной формой собственности должна являться собственность трудовых коллективов на средства производства; место централизованного государства занимает федерация автономных самоуправляющихся общин; место государственной законодательной и исполнительной власти занимают "органы народного самоуправления, основанные на сочетании принципа делегирования с прямым народным законодательством в виде референдумов"; отсутствуют партии, общество беспартийно при широкой свободе философских, идеологических, политических, религиозных и других ассоциаций; армия, "органы слежки и юстиции", смертная казнь, "система лагерей принудительного труда" упразднены, "общество максимально демилитаризовано"; тайная дипломатия отменена, "производится императивный контроль над дипломатией и утверждение результатов переговоров на референдуме". Концепция "Программного документа" утверждала также: федерализм, который предполагал полную автономию местных общин в своих делах; создание вышестоящих органов и определение круга их прав только путем консенсуса всех общин; образование таких органов путем делегирования; право общин выходить из федерации, входить в другую, создавать новую; ликвидацию представительной демократии и "бюрократического аппарата" и замену их некими "делегированными органами общественного самоуправления" ("делегированными советами") как по месту жительства, так и на производстве; замену постоянной армии и милиции (полиции) "всеобщим вооружением народа" [464] .

Концепцию “общинного социализма” нельзя признать удачной, так как она помимо многочисленных недоработок изначально содержала откровенные противоречия: “максимальная демилитаризация” сочеталась в ней со “всеобщим вооружением народа”; “ликвидация представительной демократии” сочеталась с “делегированием”, которое является частным случаем представительной демократии; “ликвидация государства” сочеталась с существованием фактически государственных (квазигосударственных) образований (“федераций”), поддерживающих между собой дипломатические отношения; общественная собственность на средства производства (которая странным образом отождествлялась с коллективной) сочеталась с товарно-денежными отношениями и рыночной экономикой; в концепции давалось описание трех разнородных форм и систем “делегированного самоуправления” одновременно и т.д.

Доктрина “общинного социализма” с самого начала подверглась резкой критике (в том числе в рядах КАС) и послужила одной из причин постоянных расколов КАС. В последнее время даже среди немногочисленных членов КАС сторонников “общинного социализма”, насколько можно судить, не осталось.

Несмотря на это, попытку создания концепции “общинного социализма” надо признать выдающимся фактом духовной жизни анархистского сообщества в СССР/России – уже хотя бы потому, что, во-первых, другой такой попытки развития и модернизации анархистских идей в 80-е – 90-е гг. российскими анархистами предпринято не было, а во-вторых, эта концепция фигурировала некоторое время в качестве развернутого теоретического программного документа крупнейшей анархистской организации в СССР/России.

Единственным у анархистов примером разработки самостоятельной подробной теоретической модели, помимо концепции “общинного социализма”, можно считать “Экосоциалистический манифест” В. Дамье, но этот документ разрабатывался как чисто экологистский программный документ для чисто экологистской организации – Лиги Зеленых Партий.

В настоящее время в анархистском сообществе России осталось только два человека, пытающихся вести теоретическую работу: Вадим Дамье и Петр Рябов. Однако в своих теоретических поисках они ушли очень далеко от собственно анархизма.

Единственное, что идеологически объединяет сегодня всех, кто именует себя в России “анархистами”, – это приверженность анархистской традиции демонизации государства как социального института и приверженность анархистскому принципу “свободы личности”. Однако и здесь чистота анархистских позиций сильно нарушена: подавляющее большинство современных российских анархистов воспринимает в качестве источника социального зла, равного государству, частную собственность, капитал и классовое неравенство (что надо признать влиянием марксистской традиции), а часть анархистов очень далеко ушла от обожествления “свободной личности” в сторону принятия такого идеала коллективизма, который предполагает безусловный приоритет интересов общества (человечества, коллектива) над интересами личности. Все это свидетельствует об очень сильной степени разложения чисто анархистской идеологии в среде российских анархистов и о стремлении анархистского сообщества выйти за рамки привычных анархистских идеологем.

В содержание