Не только рядовому обывателю, но и большинству людей, интересующихся политикой (в том числе и профессионально), кажется, что они вполне осведомлены о явлении, которое СМИ назвали «левым терроризмом» в постсоветской России. Ну, разумеется: все что-то читали и слышали о взрыве памятника Николаю II – а многие даже помнят, что памятник взрывали два раза. Много шуму наделало и минирование памятника Петру I (настоящая фамилия: Колумб) работы Церетели. А сколько говорили и писали СМИ о взрыве приемной ФСБ (и многие помнят, что приемную взрывали дважды – точь-в-точь как памятник Николаю II). Наконец, по всем каналам телевидения показывали аресты каких-то «левых террористов» – а затем и суды над ними. В результате многие у нас в стране убеждены, что они если не всё, то вполне достаточно об этом самом «левом терроризме» знают, – и потому даже не задумываются над вопросом, а соответствует ли реальности созданная властями и подконтрольными им СМИ картинка. Впрочем, средний наш либерально ориентированный читатель и не чувствует никакой потребности в чем-то усомниться: действительно, взрывы были, левые террористы существуют во всем мире (то есть: чем же мы-то хуже?), про «Народную волю» и эсеров-боевиков все еще в школе учили.

Как профессиональный политолог, 15 лет изучающий политический радикализм в России, я счел своим долгом подробно осветить эту тему, поскольку история «левого терроризма» в постсоветской России выглядит совсем не так, как нам ее преподносят спецслужбы и поющие с их голоса СМИ. Более того, в условиях, когда «борьба с терроризмом» стала модной темой и главным (и чуть ли не единственным внятно сформулированным) направлением в политике наших властей (и заокеанских тоже), методы, которыми пользовались и пользуются в этой истории отечественные спецслужбы, не могут не пугать. Можно назвать мою позицию алармистской. Так оно и есть.

Собственно, весь постсоветский молодежный «левый терроризм» распадается на четыре основных «дела»:

• «дело Соколова» (дело о взрыве на Ваганьковском кладбище);

• «Краснодарское дело» (дело о якобы готовившемся покушении на тогдашнего губернатора Краснодарского края Николая Кондратенко);

• «дело Реввоенсовета, РВС» (дело о взрывах памятника Николаю II, минировании памятника Петру I и т.д.);

• «дело Новой революционной альтернативы, НРА» (дело о взрывах приемной ФСБ и т.д.) – с выделением из него отдельных дел арестованных молодых «леваков», которые не захотели сотрудничать со следствием и потому были в наказание осуждены по общеуголовным статьям.

Ни одно из этих дел не похоже на другое, и каждое заслуживает отдельного исследования и описания. Каждое последующее дело сложнее предыдущего и показывает, что спецслужбы учились на своих ошибках и провалах – и одновременно все усиливали и усиливали линию на провокацию – от простого контроля и попустительства взрыву в «деле Соколова» до таких сложных действий, как создание подставной террористической группы («дело РВС») или изобретение несуществующей подпольной организации («дело НРА»).

В ходе разных дел также обкатывались «на будущее» разные методы «оперативной работы», как то: попытка выведения из дела защитника обвиняемого путем превращения его в свидетеля по этому же делу (позже это было использовано в «деле Гусинского»); внедрение провокаторов в существующую оппозиционную организацию (позже использовано в «деле Лимонова»); искусственное создание «бытовых» уголовных дел против «несговорчивых» (использовано против Сергея Доренко). И так далее.

Последствия всех этих дел также отличаются друг от друга. Если «дело Соколова» лишь способствовало дискредитации ФСБ, то уже последствия «Краснодарского дела» нельзя оценить так однозначно: с одной стороны, дело провалилось в суде и тоже нанесло удар по репутации ФСБ, с другой – в ходе этого дела были надолго запуганы и деморализованы анархисты и антифашисты всей Кубани, кубанский губернатор Н. Кондратенко – с помощью подконтрольных ему СМИ – приобрел в крае славу «жертвы» «анархо-сионистского террора», а анархистское сообщество России было расколото. Последствия «дела НРА» еще тяжелее: в ходе следствия по этому делу ФСБ собрала уникальные данные на многих молодых «леваков» и успешно раздула миф о «левом терроризме». Самыми тяжкими являются последствия «дела РВС»: подставная террористическая организация РВС, наладившая выпуск газеты «Совет Народных Депутатов», на страницах которой пропагандировалась бредовая идея «партизанской войны» с целью восстановления СССР, нашла некоторое количество последователей и спровоцировала появление на Украине «дочерней» газеты, призывавшей к «партизанской войне» с целью создания «Причерноморской Советской Республики». Так началось «Украинское дело» (оно же «Одесское», оно же «Николаевское»). Раздобыв пару «стволов», несколько фигурантов этого дела осуществили ряд мелких «экспроприаций». Всего по делу было арестовано 11 человек (граждан России, Украины и Приднестровья), 10 осуждены за «попытку свержения конституционного строя Украины», «терроризм», «бандитизм», «посягательство на жизнь сотрудников милиции» и по другим статьям. Один арестованный – комсомолец Сергей Бердюгин – не дожил до суда, погиб под пытками (что официально признано экспертизой). Вообще все арестованные по «Украинскому делу» подвергались жесточайшим пыткам (например, у одного были сломаны все ребра с третьего по девятое, другой остался без глаза), скрыть это не удалось, и в результате этим делом занялись «Эмнисти Интернэшнл», бывший генеральный прокурор США Рэмси Кларк и Комитет ООН по пыткам. К моменту написания этой статьи «Украинское дело» еще не закончено: впереди – заседания кассационного суда…

***

Дело, которому посвящена данная статья, было первым, самым легким и самым невинным (с точки зрения использования элемента провокации) в истории «борьбы с левым терроризмом» – и, сразу отмечу, дело это кончилось пшиком.

«Дело Соколова» стартовало ночью 19 июля 1997 года, когда в Москве, на Ваганьковском кладбище прогремел взрыв. Маломощное самодельное взрывное устройство сработало на мемориальной плите царской семье Романовых, установленной по собственному почину (то есть без согласия живых представителей династии Романовых) какой-то мелкой патриотической монархистской организацией. От взрыва плита пострадала мало: было выщерблено несколько осколков. Подрывники оставили после себя надпись «Рабочим – зарплату!» и подписались: «Революционные партизанские группы».

Уже 22 июля 1997 года в Москве был арестован 18-летний Андрей Владимирович Соколов, член Революционного коммунистического союза молодежи, РКСМ(б). Соколову было предъявлено обвинение в «терроризме» (ст. 205, ч. 3 УК РФ – до 20 лет заключения), а именно: в осуществлении взрыва на Ваганьковском кладбище и в участии во взрыве памятника Николаю II в поселке Тайнинское Московской области и в минировании памятника Петру I.

История Соколова интересна и показательна. Смышленый и начитанный щупленький очкастый мальчик из средней семьи, он с увлечением мастерил разные электрические и пиротехнические поделки и так же с увлечением пел в хоре Свешникова, с которым, как рассказывала его сестра, «всю Европу объездил»[1]. По сведениям журналиста Е. Маетной, Андрей даже «пел перед папой римским»[2]. Затем мать Андрея вышла замуж и переехала жить к новому мужу – на Украину, в Акимовку. Андрея она взяла с собой. Учился он хорошо, школу окончил почти на одни «пятерки», «с отчимом жил душа в душу: вместе и дом ремонтировали, и печи выкладывали. Даже белье у нас стирал только он!» – рассказывала мать Андрея[3].

К 13 годам А. Соколов прочитал «всего Солженицына» и ударился в православие. «Андрей ночами напролет читал Библию и другую христианскую литературу» и всерьез собирался уйти в монастырь. С большим трудом родня отговорила его.

Благополучная жизнь этой семьи рухнула с распадом СССР и началом неолиберальных реформ. Экономический кризис на Украине был еще более жестоким, чем в России. Население Акимовки оказалось – практически поголовно – на грани голодной смерти. Выживали только за счет огородов. «У Андрея лишних ботинок … не было, годами носил одну и ту же рубашку», не нашлось даже костюма, чтобы надеть его на выпускной вечер[4].

Из голодающей Акимовки (и вообще голодной Украины) Андрей после школы уехал назад, в Москву, к старшей сестре. С мечтами о высшем образовании пришлось распрощаться и срочно зарабатывать деньги (нужно было содержать себя и помогать матери). Андрей закончил ПТУ, получил профессию пекаря и – после долгих поисков работы – устроился в частную пекарню. Пекарня была именно частная: профсоюза там не было (хозяин такого «безобразия» не позволял), трудовое законодательство не соблюдалось – несовершеннолетний Соколов работал по 12–16 часов. На все протесты у хозяина был один ответ: «Не нравится – уволю».

Пока Соколов не начал работать, они с сестрой Наташей жили впроголодь. Мизерной зарплаты сестры хватало только на хлеб и кашу. Не было денег починить сломавшийся «допотопный» телевизор[5].

Все это заставило Соколова задуматься на классическую тему социальной справедливости. Он стал читать разные книги – уже далекие от Солженицына и православия, ходить на политические митинги. Однажды случайно познакомился с комсомольцами из РКСМ(б) – и обнаружил в них людей, близких и по взглядам, и психологически («Андрею нравилось, что эти ребята не зациклены на деньгах, не обращают внимания на то, как он одет, и не спрашивают, почему у нас в квартире пусто», – поясняла его сестра[6]). Соколов вступил в РКСМ(б), стал активистом.

Людям, которые когда-либо интересовались историей революционного движения в России, этот рассказ покажется подозрительно знакомым. Правильно: именно так формировались в начале XX века кадры профессиональных революционеров из рабочей среды. Желающих отсылаю к биографиям Ивана Бабушкина или Виктора Ногина. Замечу кстати, что если Бабушкин был расстрелян в 1906-м при подавлении Читинской республики, то Ногин благополучно дожил до поста народного комиссара (министра) в правительстве большевиков.

В то же время Соколов, по рассказам его знакомых, «был страстный пироман, еще в детстве экспериментировал с самопалом и выбил себе передние зубы»[7]. По рассказу сестры Соколова, Натальи, Андрей «опыты химические дома ставил. Прихожу я как-то домой после работы, открываю дверь. И тут раздается ужасный хлопок, причем с пламенем. Я так испугалась! Накричала на него очень сильно. Весь подъезд был в дыму. Это он сделал хлопушку, которая «выхлопывается», когда кто-нибудь открывает дверь»[8]. В другой раз, по ее словам, Андрей прибег к самодельному пиротехническому устройство для борьбы с наркоманами: «В нашем подъезде шпана сидела, «травку» курили. Так Андрей залез в подвал, откуда проходила труба в подъезд, и подбросил им самодельную дымовую шашку»[9]. По рассказу анархистов, наблюдавших Соколова на комсомольской демонстрации, он и там умудрился реализовать свою любовь к пиротехнике: «…во время демонстрации бежал по улице, разбрасывая вокруг себя петарды (а по пятам гнались менты), чтобы толпа думала: стреляют»[10]. По сведениям газеты «Коммерсант», Андрея «часто приглашали на праздники устраивать фейерверки»[11].

Впоследствии товарищи не раз характеризовали Соколова как «романтика»[12], а бульварный журналист Евгений Карамьян даже зачислил Соколова в «фанатики» и приписал ему невесть что, вплоть до женоненавистничества, поскольку женщины, дескать, «отвлекают от революции»[13] (для того чтобы читатель мог составить представление об уровне компетентности Карамьяна, скажу лишь, что вскоре после выхода на свободу «женоненавистник» Соколов женился). Но Соколов, действительно, уверенно держался на следствии, не отказывался от своих взглядов, пробовал распропагандировать следователя Лисицына, рисовал карикатуры и посылал товарищам из тюрьмы письма, в которых живо интересовался событиями на воле и, в первую очередь, революционной борьбой. Одно такое письмо, в котором Соколов солидаризовался со студенческими протестами и, в частности, с екатеринбургскими студентами, попавшими под дубинки ОМОНа, было опубликовано в «Бумбараше». К письму прилагался автошарж Соколова: одетый в полосатую тюремную робу политзаключенный в ножных кандалах с ядром на цепи смотрит на волю сквозь тюремное окошко под потолком, использовав в качестве лестницы огромную стопку толстенных книг. На корешках книг написано: «Ленин», «Маркс», «Мао»[14].

«Соколов, – говорил о нем журналистам тогдашний лидер РКСМ(б) Павел Былевский, – образцовый рабочий, я бы сказал, он – возрожденческая личность. Он у нас не только за транспаранты отвечал, но и за все техническое оснащение партконференций. А какие он вкусные булочки пек! В виде серпа и молота, с маком… Он и в теории неплохо разбирается: в марксизме-ленинизме, в современных течениях. А письма из «Лефортова» вообще написаны на очень хорошем идеологическом уровне»[15].

В тюрьме Соколов действительно принялся читать классиков марксизма: «И читаю, читаю, читаю. Из библиотеки дают по две книги в неделю. Я выписал ПСС Ленина, но и ваши – особенно «Избранные произведения» и «Сопротивление – жизнь» – очень хороши» (из письма сестре)[16]. Но, впрочем, Соколов вообще использовал заключение в «Лефортово» для самообразования, реализуя свою неудовлетворенную тягу к учебе. Сестра рассказывала: «Сейчас он в основном просит передавать ему русскую и зарубежную классическую литературу, а еще – учебники по физике, химии, английскому языку. Недавно я отнесла ему книги Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Томаса Манна, Габриэля Гарсиа (Маркеса. – А.Т.), учебники»[17].

Сам Соколов радовался возможности читать, писать и рисовать, и особенно расстраивался, когда у него отбирали написанное и нарисованное: «Главное – могу много читать и писать. Пока еще учебники мне не передали, но и те книги, что передала ты, и многие из которых я уже прочитал, занимают время полностью. Пишу о всяких разностях, веду дневник и даже немного рисую (недавно подарил на допросе две карикатуры на моих следователей им самим, а на 7 ноября плакат нарисовал и еще комикс)… Тетрадь в сто листов, что ты мне передала, я давно уже исписал всю и ее три раза у меня отнимали и проверяли (что я там всё пишу?). Так мне ее и не вернули, хотя я и целый гневный адрес сочинил нашему начальнику тюрьмы. И «плакат» о 80-летии Октября (на одном листе А4) зачем-то тоже экспроприировали. Ведь ты же знаешь, как я любил рисовать разные агитматериалы. Это «раскулачивание» моего творчества больше всего меня здесь угнетает» (из письма сестре)[18].

В тюрьме Соколов методически пытался распропагандировать всех, с кем сидел, начиная от контрабандистов и кончая не понимающими по-русски иностранцами[19]. По некоторым описаниям, это выглядело так: «В тюрьме он затребовал себе книги Маркса, Ленина, Сталина, Мао, Кропоткина, Савинкова, «Поваренную книгу анархиста». Он был отправлен в плавание по камерам. Вначале сидел с контрабандистами. Те стали интересоваться революционной теорией и практикой, Андрея же учили рукопашному бою. Тогда, чтобы «жизнь медом не казалась», холопы режима перевели Андрея в камеру к «новому русскому». Вскоре тот, не вынеся такого соседства, запросился перевестись куда угодно, но только «подальше от этого кибальчиша». Некоторое время Соколов сидел в одиночке, а затем его перевели в камеру к англичанину, совершенно не знающему русского языка. Но вот и англичанин запросил себе коммунистическую литературу на английском языке… Сейчас Андрей сидит с нигерийцем и латышом – торговцем оружием»[20]. Товарищи Соколова, побывавшие на допросах на Лубянке, рассказывали, что следователь Лисицын жаловался им на поведение подследственного Соколова: я, дескать, говорю ему: «У меня этой вашей комсомольской периодики конфискованной скопилось столько, что не знаю, куда девать», а он мне нагло отвечает: «А вы ее распространяйте!»

Судя по всему, впервые Соколов привлек к себе пристальное внимание спецслужб участием в знаменитом «помидорном деле», то есть в акции забрасывания Геннадия Зюганова помидорами 22 апреля (в день рождения Ленина) 1997 года у Кремлевской стены. Этот инцидент был широко освещен в СМИ.

С призывом закидать Г. Зюганова «за предательство коммунистических идеалов» помидорами выступили радикальные коммунистические газеты «Молодой коммунист» и «Большевик»[21]. Предполагалось, что таким образом «оппортуниста» Зюганова заставят покраснеть. Неожиданно этот призыв нашел отклик не только в радикальной комсомольской, но и в анархистской среде, которая обычно довольно враждебна комсомольцам (считая их «сталинистами» и «тоталитаристами»). Но если радикальные комсомольцы рассматривали Зюганова в первую очередь как «ревизиониста» и «оппортуниста», «националиста» и «предателя коммунистических идеалов», то анархисты ненавидели Зюганова как «коммуно-фашиста» и «государственника».

Акция 22 апреля 1997 года состоялась несмотря на организованную Зюгановым усиленную охрану. Политолог Б. Кагарлицкий охарактеризовал эту акцию как типично постмодернистскую и ориентированную на каноны «общества спектакля» (то есть по определению несерьезную): «В данном случае деконструкции подверглась репутация парламентской оппозиции. И цель, и место были избраны великолепно: антикоммунистически настроенная пресса не могла не поведать об унижении партийного лидера, тем более – рядом с мавзолеем. Политика вновь была подчинена эстетике: красные радикалы на Красной площади забрасывали лидера «красной» оппозиции красными помидорами!»[22]

Но охрана Зюганова во главе с бывшим сотрудником ФСБ Александром Тарнаевым отнеслась к происшествию серьезно. Ей удалось задержать 7 человек из числа радикалов, часть которых в забрасывании Зюганова помидорами не участвовала, а просто пришла поглазеть. Задержанные были доставлены в отделение по охране порядка на Красной площади (Старопанский пер., д. 3), которое тотчас осадили анархисты, требовавшие освобождения товарищей. После того, как в отделение прибыли представители охраны Зюганова, двое задержанных – несовершеннолетние Антон Акимушкин и Алексей Болтенев – были избиты. Затем их допрашивали в течение 12 часов, с грубым нарушением закона: в ночное время, в отсутствие родителей либо иных законных представителей несовершеннолетних[23]. Затем несовершеннолетних, убедившись в их непричастности к забрасыванию Зюганова помидорами, отпустили.

Оставшихся 5 совершеннолетних (в их числе и А. Соколова) повезли в суд, чтобы разобрать дело в порядке гражданского производства (то есть оштрафовать и отпустить), но на полпути машину вдруг развернули и доставили задержанных в изолятор временного содержания (ИВС) при 7-м отделении милиции (Оболенский пер., д. 9, корп. 7), где им сообщили, что против них будет возбуждено уже уголовное дело по статье «злостное хулиганство» – и делается это по звонку «сверху» (то есть, очевидно, под давлением на правительственные структуры со стороны Зюганова).

В ответ радикальные комсомольцы и анархисты развернули кампанию протеста, анархисты выставили пикеты около Госдумы (участники пикета были задержаны) и у Хамовнической прокуратуры г. Москвы. Комсомольцы добились права на передачу продуктов и предметов личной гигиены задержанным в ИВС. По сообщению журналистки Е. Маетной, именно там, в ИВС, А. Соколов «впервые за многие месяцы съел кусок сочного мяса»[24].

Представители радикальных молодежных организаций посетили Госдуму и оставили в приемных Г. Зюганова, В. Илюхина, заместителя Зюганова В. Купцова и председателя Комитета Думы по делам молодежи А. Апариной (член Президиума ЦК КПРФ) текст ультиматума, в котором предупреждали, что если в течение суток задержанных не отпустят, молодые радикалы начнут кампанию перманентного давления на Зюганова (то есть «помидорная» и подобные ей акции примут систематический характер). Угроза подействовала: вновь сработало «телефонное право» – и задержанных отпустили[25].

А. Соколов, по общему мнению, в «помидорном деле» выступал в роли координатора – как на Красной площади, так и в ИВС. «Помидорное дело» имело для Соколова еще одно последствие. Хозяин пекарни, узнав из СМИ об этой истории, уволил Соколова без выходного пособия[26].

После ареста 22 июля Соколов быстро признался в организации взрыва плиты на Ваганьковском кладбище. Собственно, выбора у него не было: ФСБ располагала записью его телефонных разговоров с другим комсомольцем, Виктором Таболиным – и в этих разговорах Соколов обсуждал детали взрыва задолго до его осуществления.

Тут необходимо маленькое пояснение. В настоящее время любое из ведомств, имеющих право на оперативно-розыскную деятельность (таких по закону «Об оперативно-розыскной деятельности» восемь: МВД, ФСБ, СВР, Минюст, налоговая полиция, госохрана, пограничная служба, таможенная служба), может совершенно произвольно прослушивать телефоны любого гражданина – в соответствии с приказом № 130, изданным 25 июля 2000 года министром связи Л. Рейманом. По этому приказу на всех линиях и станциях телефонной, мобильной, компьютерной и радиосвязи установлена Система технических средств по обеспечению оперативно-розыскных мероприятий (СОРМ) – то есть «телекоммуникационные компании должны за собственный счет проложить провода от своих систем до ФСБ, установить в ФСБ необходимое оборудование для прослушки и обучить сотрудников спецслужб, как им пользоваться. При этом ФСБ технически получает доступ ко всем сообщениям, проходящим через сеть фирмы-оператора»[27]. Все это выяснилось на заседании Верховного суда 25 сентября 2000 года, когда рассматривался иск питерского журналиста П. Нетупского, требовавшего отменить приказ № 130 как антиконституционный. Однако Нетупскому удалось добиться всего лишь отмены одного параграфа в одном пункте приказа, в соответствии с которым сотрудники ФСБ не обязаны были даже ставить в известность операторов средств связи о том, каких конкретно граждан они прослушивают. То есть прослушивать и просматривать электронную переписку можно по-прежнему у кого угодно, но теперь об этом надо предупреждать оператора[28].

Однако в 1997 году действовала еще предыдущая, «советская», норма, в соответствии с которой подобное прослушивание было незаконным, то есть добытые таким путем оперативные данные не имели доказательной силы в суде. Более того, такое прослушивание было само по себе уголовным преступлением (ст.ст. 137 и 138 УК РФ) – ФСБ не имела права без решения суда и санкции прокурора прослушивать телефоны членов легально действующей политической организации (очевидно же, что уголовное дело о взрыве на Ваганьковском кладбище не могло быть возбуждено задолго до самого взрыва). Пришлось следователям пригласить в ФСБ В. Таболина и «раскрутить» его на «чистосердечное признание», что-де А. Соколов обсуждал с ним детали взрыва плиты на Ваганьковском кладбище[29].

Соколов рассказал, что он изготовил взрывное устройство (строго говоря, бомбочку) из пороха, выковырянного из петард, и химикатов, купленных в магазине «Бытовая химия»:

«– Как же ты все-таки сделал эту бомбу? – допытывались … в ФСБ.

– Если хотите, я изготовлю ее прямо при вас, – застенчиво улыбнувшись, предложил Соколов. Для парня, который с детства увлекался пиротехникой и устраивал во дворе такие фейерверки, что о них говорили не одну неделю, это было совсем несложно»[30].

Объяснил Соколов и мотивы акции. Вопреки тому, что публично заявляли до суда представители ФСБ, в частности, С. Богданов, взрыв плиты был осуществлен вовсе не из «чувства мести к кровавому тирану Николаю II»[31]. На самом деле Соколов руководствовался другой логикой: «Сегодня человек может говорит все, что угодно, потому что никакой реакции не будет. Можно кричать, что убивают в Чечне, что зарплату не выплачивают по полгода, и никто не услышит. Поэтому все молчат. Поэтому в итоги все выплескивается на улицы или выливается в октябрь 1993 года. … В политике того, что тише взрыва динамита, никто не слышит. Это, я считаю, сегодня единственный способ обратиться к конкретным людям и к общественности»[32]. Таким образом, взрыв на Ваганьковском кладбище был демонстративной акцией с целью привлечь внимание общества и власти к длительным массовым невыплатам зарплат. Слова Соколова подтвердил и его адвокат Станислав Маркелов на пресс-конференции в Российско-Американском информационном пресс-центре 20 августа 1997 года: «Случаи забастовок, голодовок и перекрытий магистралей с теми же требованиями, что написал Соколов рядом с местом взрыва («Зарплату – рабочим!») гораздо меньше освещаются СМИ, чем поступок Соколова»[33].

Другие участники пресс-конференции назвали Соколова «современным революционным романтиком, отчаявшимся повлиять на власть предержащих (так в тексте. – А.Т.) мирным, цивилизованным путем»[34]. Родственники А. Соколова тоже не могли припомнить у него какой-то особой ненависти к Романовым, но фиксировали повышенную отзывчивость и обостренное чувство справедливости: «Андрей с детства был живым и непосредственным ребенком, все происходящее принимал близко к сердцу. Чужая боль была для него собственной, а повзрослев, он не мог спокойно видеть на улице нищих и голодных»[35].

Хотя Соколов отрицал какую бы то ни было связь с РВС, взрывом в Тайнинском и минированием памятника Петру I, его дело и «дело РВС» были объединены в одно, и следствие долго добивалось от Соколова соответствующих признаний. Представители ФСБ тем временем регулярно «информировали» СМИ, что все эти акции – дело рук одной организации[36]. По сообщению тогдашнего пресс-секретаря президента С. Ястржембского, даже Ельцину директор ФСБ Н. Ковалев доложил, что «все арестованные» по этим трем инцидентам принадлежат к одной организации, а именно – к «Российскому коммунистическому союзу молодежи (большевиков)»[37]. Тут надо сказать, что организации с таким названием в природе никогда не существовало. Существовали Российский коммунистический союз молодежи (во главе с И. Маляровым) и отколовшийся от него Революционный коммунистический союз молодежи (во главе с П. Былевским). Последний имел аббревиатуру «РКСМ(б)» – чтобы отличаться от «маляровцев», и это «б», собственно, означало «былевцы», то есть сторонники Былевского[38]. К РКСМ(б) принадлежал Соколов – и более ни один из арестованных в 1997 году по делам об этих трех акциях членом упомянутой организации не был. То есть директор ФСБ президента просто-напросто обманул!

Именно потому, что Соколова пытались включить в «одну организацию» с РВС, ему и было предъявлено обвинение по ч. 3 ст. 205 – терроризм, «совершенный организованной группой», что считается особо отягчающим обстоятельством и утяжеляет наказание («просто» терроризм карается лишением свободы до 10 лет)[39].

Адвокат Соколова С. Маркелов, однако, сразу стал настаивать на переквалификации дела на более легкую статью – «вандализм»[40]. Позиция адвоката выглядела вполне обоснованной. Дело в том, что законодатель определил «терроризм» как «совершение взрыва, поджога или иных действий, создающих опасность гибели людей, причинения значительного имущественного ущерба либо наступления иных общественно опасных последствий»[41]. Очевидно, что подрыв самодельной бомбочки, слегка выщербившей плиту на пустынном кладбище глубокой ночью, не мог повлечь за собой ни гибели людей, ни причинения значительного имущественного ущерба, ни «иных общественно опасных последствий» (таких, например, как «распространение эпидемий или эпизоотий»[42]). Это явное несоответствие деяния и его квалификации (а, следовательно, и наказания) дало прекрасную возможность левым радикалам развернуть дискредитирующую ФСБ пропаганду: ФСБ обвинялась в том, что сознательно пытается раздуть «дело Соколова» – с целью «развязывания репрессий против оппозиции и оппозиционной прессы». Леворадикалы даже проводили специальную пресс-конференцию под названием «Методы действия современных российских спецслужб: погром независимой прессы и преследование оппозиционных политических активистов под видом поиска террористов, взрывающих памятники»[43]. Комсомольские газеты по всей стране издевались над следствием: «Терроризм – ночью, на кладбище?! Не смешите!!!»[44] и начинали печатать советы по конспирации, раз уж «репрессии бьют по работе не столько террористических групп, … сколько вполне легальных структур (комсомола) … срыв какого-нибудь невыдержанного мальчишки немедленно подгоняется под расстрельную статью и служит поводом для серии обысков, наружного наблюдения (слежки) за лидерами, непрерывного психологического прессинга (угрозы, провокационная ложь и пр.) изъятия будто бы в интересах следствия личного имущества (телевизор, клей, стиральный порошок и т.д.)»[45].

Можно смело говорить, что ФСБ своими действиями «лила воду на мельницу» леворадикальной антиправительственной пропаганды и в значительной степени сама спровоцировала появление «Комитетов защиты Андрея Соколова», проведение пикетов и митингов в поддержку Соколова и т.п., то есть споспешествовала превращению подростка-пиромана в символическую фигуру, мученика и героя.

Показателен также тот факт, что первоначально дело о взрыве на Ваганьковском кладбище было заведено местным ОВД по статье «вандализм» – и лишь когда появился задержанный (Соколов) и выяснили его политическую принадлежность (комсомолец), материалы из ОВД были переданы в ФСБ и дело было переквалифицировано на «терроризм». Этот факт дал возможность правозащитной Группе противодействия политическим репрессиям заявить, что «дело Соколова» носит «политический характер»[46].

Из-за того, что следствие упорно пыталось подверстать Соколова к другим инцидентам помимо взрыва на Ваганьковском кладбище, дело было передано в суд лишь в ноябре 1998 года. К тому времени ФСБ отчаялась доказать причастность Соколова к «делу РВС» и выделила наконец «дело Соколова» в отдельное производство.

Заседания по «делу Соколова» проходили в Мосгорсуде в январе 1999 года, спустя почти 2 года после ареста «пекаря-террориста» (так назвал его «Московский комсомолец»)[47]. ФСБ (под предлогом «сохранения государственной тайны») наложила на дело гриф «секретно» – и потому заседания проходили в закрытом режиме. Адвокату Маркелову не удалось снять секретность, хотя, как он говорил, в деле не было не только ни одного секретного документа, но даже секретной запятой. Маркелов настаивал на переквалификации дела со статьи «терроризм» на статью «вандализм», но в условиях закрытого заседания ему этого добиться не удалось. 21 января 1999 года Мосгорсуд приговорил А. Соколова к 4 годам заключения за «терроризм». Однако, видимо, судьи сами понимали шаткость обвинения, поскольку назначили Соколову наказание «ниже низшего предела» – ст. 205 ч. 1 (по которой Соколов был осужден) предусматривает наказание не менее 5 лет заключения[48].

Как писал «Московский комсомолец», «решение суда повергло всех в шок: реального срока для Соколова все-таки никто не ожидал. Тем более, что сами истцы-монархисты просили применить к комсомольцу условную меру наказания»[49]. Все время процесса зал суда осаждала толпа сторонников Соколова с флагами, плакатами и транспарантами. Журналисты были поражены, обнаружив в рядах защитников Соколова «даже священнослужителей»[50].

Сам Соколов результатом суда был, кажется, не удивлен: собирался сидеть и даже «готовился создавать на зоне подпольную комсомольскую организацию»[51]. Однако при рассмотрении кассационной жалобы на решение Мосгорсуда в Верховном суде Российской Федерации судьи удовлетворили требование адвоката Маркелова о снятии грифа «секретно» – ввиду отсутствия в материалах дела «гостайны». Как только выяснилось, что суд будет открытым, государственное обвинение присоединилось к требованию защиты переквалифицировать дело со статьи «терроризм» на статью «вандализм»![52] Суд пошел еще дальше, признав действия Соколова даже не вандализмом, а «нанесением ущерба чужому имуществу»[53]. Суд обязал Соколова возместить монархистам причиненный ущерб и освободил Андрея из-под стражи. «Сторонники Соколова рассчитывали, что его освободят в зале суда, но вмешался начальник конвоя: «У меня приказ: доставить его обратно в “Лефортово”». Под возмущенные крики он увез своего подопечного в СИЗО. Туда же отправились сторонники Соколова. Лишь около семи часов вечера вандал был выпущен из тюрьмы. У ворот его встречали букетами цветов и шампанским».[54]

Так – полным поражением ФСБ – закончилось «дело Соколова».

Впрочем, ФСБ не простила Соколову позора – и 21 июня 2000 года он вновь был арестован, уже по «делу НРА». Поскольку никаких доказательств причастности Соколова к пресловутой НРА не было, а сам Соколов упорно отказывался давать угодные следствию показания, он был примерно наказан – дело Соколова выделили из «дела НРА» в отдельное производство и 4 апреля 2001 года он был осужден на 5 лет и 6 месяцев заключения по обвинению в «незаконном хранении оружия и боеприпасов» (но это, впрочем, отдельная история).

***

В «деле Соколова» обращают на себя внимание четыре момента.

Первый: документально подтвердился факт незаконного тотального прослушивания активистов левых политических организаций – включая рядовых комсомольцев (Соколов не занимал никаких постов в своей организации).

При этом по факту незаконного прослушивания Соколова и его товарищей никем не было заведено никакого уголовного дела.

Второй. Вопреки требованиям закона сотрудники ФСБ, имея возможность предотвратить взрыв на кладбище, не сделали этого – не пригласили Соколова на Лубянку и не предупредили о том, что знают о его планах, и о том, что ему за осуществление этих планов грозит (надо отметить, что во «времена застоя» КГБ широко прибегал к такой мере). То есть ФСБ «пасла» Соколова и терпеливо ждала, когда же он наконец совершит задуманное. Можно предположить, что если бы Соколов собирался подрывать не никому не нужную плиту на кладбище, а, например, Госдуму, действия контролировавших каждый его шаг «борцов с терроризмом» оставались бы точно такими же.

Третий. Следователи, знавшие о каждом шаге Соколова и прекрасно осведомленные о том, что он не входил ни в какую «террористическую организацию РВС» и не участвовал во взрыве памятника Николаю II и прочих операциях РВС, упорно пытались вынудить его признать себя причастным к этой организации и к этим акциям – то есть следствие сразу сделало ставку на «раскрытие крупного террористического заговора».

И, наконец, четвертый. Несмотря на провал дела в суде, сотрудники ФСБ, осуществлявшие следствие по «делу Соколова», получили награды и повышения сразу после передачи дела в суд. Говоря иначе, основанием для награждений был сам факт доведения дела до суда – вне зависимости от решения суда по делу. Это не могло не привести сотрудников спецслужб к выводу, что даже при полной и явной фальсификации дел и развале их в суде можно рассчитывать на награды и карьерный рост.

Надо отметить, что ФСБ вынесла из «дела Соколова» несколько уроков:

а) по мере сил и возможностей надо избегать слушания дела в открытом судебном заседании (во всех инстанциях) – во избежание провала;

б) просто тщательной слежки и контроля за радикалами в ожидании, что кто-нибудь из них совершит что-нибудь противозаконное, недостаточно. Для гарантии террористической активности левых необходимо внедрять в их ряды агентов-провокаторов, которые бы сами занимались такой деятельностью и подталкивали бы к ней товарищей;

в) необходима работа со СМИ: предоставленные сами себе, СМИ пишут «не то» и интервьюируют «не тех» лиц, да и вообще «много себе позволяют». Этот недостаток был исправлен уже в следующем деле – «Краснодарском»;

г) возможность обвиняемого самостоятельно выбирать себе адвоката чревата провалом обвинения в суде. Если же не удалось навязать обвиняемому «нужного», «проверенного» адвоката, необходимо попробовать вывести из дела адвоката «неудобного» и заменить его «удобным». Это тоже было опробовано уже в «Краснодарском деле»;

д) оппозиционная левая среда не испытывает ни малейшего уважения и не малейших симпатий к тем, кто сам себя считает «наследниками Дзержинского», и, напротив, нуждается в героях и мучениках – до такой степени, что готова провозгласить «героем» даже явно не подходящего на эту роль подростка-пиромана. Следовательно, необходимо впредь предпринимать специальные действия для того, чтобы дискредитировать обвиняемых в общественном мнении, то есть изображать их алкоголиками, наркоманами, тунеядцами, аморальными личностями, сумасшедшими и т.п. И это тоже будет опробовано уже в следующем же деле – «Краснодарском».

Но это – уже другая история, следующая.

5 ноября 2000 – 28 августа 2004

[1] Бумбараш-2017, 1998, № 1.

[2] Московский комсомолец, 23.01.1999.

[3] Там же.

[4] Там же.

[5] Там же.

[6] Там же.

[7] Общая газета, 14.08.1997.

[8] Бумбараш-2017, 1998, № 1.

[9] Там же.

[10] Трава и воля, № 4. С. 2.

[11] Коммерсант, 22.01.1999.

[12] См., например: Общая газета, 14.08.1997.

[13] Московский комсомолец, 3.11.1998.

[14] Бумбараш-2017, 1998, № 4.

[15] Московский комсомолец, 23.01.1999.

[16] Бумбараш-2017, 1998, № 1.

[17] Там же.

[18] Там же.

[19] Московский комсомолец, 3.11.1998.

[20] Трава и воля, № 4. С. 2.

[21] См.: Молодой коммунист, 1997, март, спецвыпуск; Большевик, 1997, № 3.

[22] Независимая газета, 23.07.1997.

[23] Молодой коммунист, 1997, № 3.

[24] Московский комсомолец, 23.01.1999.

[25] Подробнее см.: Молодой коммунист, 1997, № 7.

[26] Коммерсант, 22.01.1999; 26.03.1999; Общая газета, 14.08.1997.

[27] Газета.Ru, 25.09.2000.

[28] Там же.

[29] Текст признания см.: Бюллетень Комитета защиты политзаключенных, 2000, № 1. С. 9.

[30] Московский комсомолец, 23.01.1999.

[31] Независимая газета, 26.07.1997, Сегодня, 26.07.1997; Известия, 26.07.1997; Коммерсант-Daily, 27.07.1997; Московский комсомолец, 27.07.1997; 5.08.1997; Советская Чувашия, 30.07.1997.

[32] Бумбараш-2017, 1997, № 6.

[33] Социалистические и коммунистические организации в августе 1997 года. Мониторинг Института гуманитарно-политических исследований, 1997, сентябрь.

[34] Агентство социальной информации, 22.08.1997.

[35] Коммерсант, 22.01.1999.

[36] Независимая газета, 25.07.1997; 7.08.1997; Северный край (Ярославль), 25.07.1997; 6.08.1997; Московский комсомолец, 27.07.1997; ИТАР-ТАСС, 4.08.1997, 14:46; Коммерсант-Daily, 6.08.1997; Новости разведки и контрразведки, 1997, № 16; Труд, 6.08.1997; Сегодня, 7.08.1997; Санкт-Петербургские ведомости, 7.08.1997; Интерфакс-АиФ, 1997, № 31–32.

[37] ИТАР-ТАСС, 22.07.1997, 18:08.

[38] Версия, 2000, № 26.

[39] Уголовный кодекс Российской Федерации. Вводится в действие с 1 января 1997 года. М., 1996. С. 106.

[40] Сегодня, 21.08.1997; Агентство социальной информации, 22.08.1997.

[41] Уголовный кодекс Российской Федерации. С. 105–106.

[42] Комментарий к Уголовному кодексу Российской Федерации. М., 1997. С 464.

[43] См., например: Сегодня, 21.08.1997; Труд, 22.08.1997.

[44] Смена (Тверь), 1997, № 14.

[45] Там же.

[46] http://ecoline.ru/POPR/rus/program/project.htm

[47] Московский комсомолец, 3.11.1998.

[48] См., например: Коммерсант, 22.01.1999.

[49] Московский комсомолец, 23.01.1999.

[50] Сегодня, 19.09.2000.

[51] Бумбараш-2017, 1999, № 2.

[52] Коммерсант, 26.03.1999.

[53] Бумбараш-2017, 1999, № 2.

[54] Коммерсант, 26.03.1999.