Александр ТАРАСОВ
ГЛАЗАМИ ДВОЮРОДНОЙ СЕСТРЫ ЧЕ ГЕВАРЫ
Полный текст послесловия к книге Маргариты Пушкиной “Слезай с моего облака”. Издатели книги перетрусили и выбросили из послесловия наиболее радикальные части
Это не “Глазами клоуна”.
И это не “Глазами человека моего поколения”.
Это именно глазами двоюродной сестры Че Гевары – незаконной, внебрачной, потерявшейся в русских снегах, глазами кузины героического герильеро, о которой тот не узнал.
Такими глазами увидела она этот мир. Как увидела – так и записала на бумагу. Получилась книга.
***
При чем здесь вообще Че Гевара? При том.
Над этим стадом не реет флаг Че Гевары.
Для стада Гевара – бандит, не пастух.
Че Гевара здесь при том, что есть еще один персонаж. Он не упомянут, но тень его постоянно мелькает – при слове “Аминь”. Имя его – Христос.
Именно Христос – антипод Че Гевары. Именно Христос нуждается в стаде (“аз есмь пастырь добрый”). Че не нуждается в стаде. Че – генерал свободных людей, как когда-то Сандино. И даже не генерал, а всего лишь майор. Команданте, старший в связке. Че, команданте, амиго, эрмано.
Ему не нужна паства, которую дóлжно резать или стричь (“паситесь, мирные народы”!), которую можно обобрать до последней копейки, затем ткнуть в руки грошовую свечку и заставить тупо пялиться на спекулирующего водкой и табаком Первосвященника, немелодично орущего что-то нечленораздельное в страховидном жабообразном капище, сооруженном на скорую руку Зурабом Церетели… Че были нужны товарищи, такие же, как он сам, – готовые умереть за чужое счастье, – и если не получается счастья для всех, значит: смерть – единственное, что остается.
Ангел + террорист – замечательное сочетание (не для слюнявых ханжей и двуногих жвачных животных). Ангел + террорист = живой человек, настоящий мужчина (не “мачо”, а “кабальеро”). А что такое просто ангел? Он, во-первых, беспол, во-вторых, труслив (работает мальчишкой на побегушках), в-третьих, равнодушен, поскольку лично бессмертен. Один у них, ангелов, был воин – Архангел Михаил, да и тот храбр был только потому, что ему выдали “Чудо-оружие Третьего рейха” (огненный меч обращающийся). Видели мы таких “героев” недавно: бомбили они Югославию с высоты, недоступной для сербских ПВО.
А вы думали, “Аминь!” – это про пальмы с бананами? Фигушки.
***
Что будет, если Гинзберга и Ферлингетти скрестить с Рубеном Дарио и Гарсиа Маркесом? А затем засадить полученного гомункулуса в электрическое тело Джона Леннона и Джима Моррисона?
Не задавайте глупых вопросов. Плоды эксперимента нового Виктора Франкенштейна перед вами: целая книга. Mary Shelly, thy name is Рита!
***
Всё началось, как нетрудно увидеть, не совсем с “Високосного Лета”. Всё началось раньше – с далекой страны Америки, с Юнион-сквер и Калифорнии, которые были гораздо ближе пыльной родной Москвы.
Что такое Москва? Филиал Калифорнии. Русское “зеркало” американского сайта. Квадрат и Труба – пожелтевшее фото перекрестка в Хейт-Эшбери. Там – только-только отшумело “лето любви”, там – гуру и хиппи, там на Юнион-сквер сажают “дерево мира” (прямо поверх мостовой), там под музыку “Грейтфул Дэд” и сладковатый дымок зеленой ящерицы, морской игуаны, разноцветнокожая толпа (с тысячью лиц – и все, как у дона Хуана – Хуана-Карлоса Кастанеды) под флагом “Вьетконга” ручейками испуганных муравьишек растекается по улочкам, столкнувшись с сытыми бесцветными шеренгами людей в форме – и голоса Джанет Джоплин и Джоан Баэз прибивает к земле полицейской сиреной, а сладкий запах – струями водометов и слезоточивым газом, дальним предком “Си-эс”…
Где-то там есть город Кент, в котором тоненькие одинаково длинноволосые клешастые девочки и мальчики, словно сошедшие с картин прерафаэлитов, падают под пулями национальной гвардии (по-нашему – ВВ, вертухаев).
В той стране – Хиппиленде – можно быть апельсином. Двуногие-то остаются метаться не там, а здесь… А там – и жертва – счастье:
Я знаю – мне смерть уготована
В желудке у негра-обжоры,
И корочка будет разодрана…
Но в том я не вижу позора…
Франкфуртский секс-пол-революционер Вильгельм Райх, замученный погаными маккартистами в американской тюрьме, тебе ни о чем не говорят эти строки?
Но из той страны, если там стреляют в хиппи, убивают Вильгельма Райха (Кеннеди, Мартина Лютера Кинга, Малькольма Икса, “черных пантер”…), конечно, надо уводить детей. Уводить в Хиппиленд, в Страну Цветов (Флорида – это всего лишь штат), о которой ты всё знаешь из “Yellow Submarine”, где кошки, собаки и птицы дружат между собой, где нет телевизоров (с их репортажами из Вьетнама, цинковыми гробами, обезумевшими “джи-ай” в Сайгоне, сжигающими себя буддистскими монахами и постоянно меняющимися марионеточными южновьетнамскими правителями: только выучил Нго Динь Дьема – нужно учить Нгуен Као Ки, только выучил Нгуен Као Ки – надо учить Нгуен Ван Тхиеу…), где нет школ (с ежеутренним пением национального гимна и еженедельными тренировками на случай ядерной войны). И тогда
Взрослым ничего не останется, кроме старения…
И пусть в их взрослой стране строго по часам поднимают национальный флаг и поют национальный гимн, маршируют национальные гвардейцы и отдают честь национальным цинковым гробам, с безупречной национальной пунктуальностью сходящим с конвейера, – и тогда и часы сойдут с ума от собственной точности – и часовой механизм запустит взрыватель бомбы, что падает весело…
А вы думали, это стихи о ящерицах, обезьянах и умных курицах? Пони мальчиков катает? Идет бычок, качается?
А на самом деле это встретились Уолт Уитмен и Пабло Неруда – и родился Джерри Гарсия, упрямый и выносливый, как всякий мул…
***
Есть апокриф о том, как был написан “Атомный взрыв с эпицентром на Юнион-сквер”. Вот он:
Однажды, жаркой весной 1970 года, будущую рок-поэтессу Маргариту Пушкину-Линн, а тогда – простую студентку МГПИ Риту Пушкину – посетило видение. Простая студентка Рита застыла, пораженная увиденным, и именно в этот момент на нее наткнулся куратор из Первого отдела.
– Пушкина! – грозно сказал куратор. – Что с вами?
– Я сейчас видела такое... такое... – заговорила простая студентка Рита Пушкина, в будущем – рок-поэтесса.
– Да? – профессионально заинтересовался куратор. – И что же?
– Американские бомбы падают на Белград!
– Пушкина, вы меня удивляете! – возмущенно сказал куратор. – Я всегда считал вас политически грамотной. Американский бомбы падают не на Белград, а на Ханой и Хайфон! А Югославия, Пушкина – даже не член Варшавского Договора...
– Но я же видела ... – попыталась возразить Рита.
– Пушкина, – внушительно сказал куратор, – вы, когда поступали к нам, медкомиссию проходили?
И будущая рок-поэтесса поняла, что говорить с этим человеком бесполезно.
Но ужас и возмущение не покинули ее отзывчивую душу.
И тогда она села и в едином порыве написала стихотворение – предсказание и акт мести за будущие преступления заокеанского агрессора...
Тут вновь на простую студентку наткнулся куратор.
– Что это вы пишете, Пушкина? – поинтересовался он.
– Стихотворение. О бомбе.
– Которая падает на Белград? – с подозрением спросил куратор.
– Нет. Которая взрывается на Юнион-сквер.
– А Юнион-сквер – это где?
– В Америке, – честно ответила Рита.
– В Америке? В Америке – это хорошо, – обрадовался куратор. – Я всегда знал, Пушкина, что вы политически грамотная...
Так первый и последний раз в жизни Маргарита Пушкина нашла пункт, по которому с ней согласились официальные власти.
***
С “Високосного Лета” началась не поэтесса Маргарита Пушкина, а рок-поэт Маргарита Пушкина-Линн. С “Високосного Лета” и с Кубы. Хотим мы того или нет, но Пушкина не просто часть культуры, а часть именно рок-культуры.
Не знаю, надо ли радоваться этому. Не уверен. Рок-поэзия – это нечто специфическое, поскольку в рок-культуре поэзия, текст, смысл часто играют, увы, подчиненную роль. Рок – это все же прежде всего музыка, ритм, зал, энергия, стадный инстинкт, гормоны, наконец. И часто замечательные вроде бы рок-стихи, положенные на белый книжный лист, оказываются при спокойном чтении чем-то аморфным и бесцветным.
Макаревича, например, читать невозможно. Убожество и графомания. Смотришь и не веришь: неужто от этих вторичных, корявых, тривиальных, ходульных, с позволения сказать, виршей обмирали твои сверстники в 70-х?! Что же они видели за этими убогими строками? Почему обмирали? Задыхались в затхлых объятиях склеротичных старцев из Политбюро? Шли на поводу подростковых комплексов, избытка адреналина и возрастного суперпроизводства гормонов коры надпочечников?
Да нет, тут всё сложнее. Поставьте на катушечник осыпающуюся пленку жутко записанной старой “Машины” – и у вас пойдут-таки мурашки по коже. Поставьте новодел-CD со старыми песнями “Машины” – и захочется блевать. Почему? Да потому, что тогда, в 70-е, они пытались – пусть косноязычно, неумело, подражательски – сказать главное, донести до всех свою боль, тоску и неудовлетворенность. Они были искренни (вторичны, да, но это уже совсем другое). А сегодня – старые, богатые, продажные, потасканные, исписавшиеся – они лишь скучно, ремесленно отрабатывают свою смену… В общем, лица стёрты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы… Пророческая самокритика.
Кто бы мог подумать тогда, в 70-е, когда рок был музыкой бунта, что Гребенщиков будет петь песни для “новых русских”, а “Чайф” – участвовать в предвыборной кампании Назарбаева, доведшего до голода 80 процентов своей страны, придумавшего концлагеря для бунтующих рабочих с остановившихся заводов, продавшего за взятки по дешевке иностранцам всё, что можно продать, изобретающего “заговоры и мятежи” русского населения по рецептам 37-го года, и у которого, как это было в Уральске, профсоюзных активистов всего лишь за организацию забастовки годами держат в тюрьме и даже забивают там насмерть? За такую же постыдную поддержку Назарбаева лимоновцы уже год забрасывают яйцами и прочими съедобными предметами Никиту Михалкова. Что вы привязались к Михалкову, ребята? Он из номенклатурной семьи наследственных приспособленцев – у него папа из боярского рода, а гимн СССР сочинил. А вот “Чайф” – парни с рабочей окраины, которые позорно предали свой класс и пошли лизать зад казахскому президенту, убивающему голодом целые рабочие поселки. Вот кого надо тухлыми яйцами забрасывать! Кстати, и попасть легче – их там, в “Чайфе”, четыре человека…
Кто мог подумать в 70-е, что Макар станет кривляться на телеэкране в фартуке и показывать домохозяйкам в программе “Смак”, как соусом салатик заправлять?!
Да что там 70-е! Даже в 95-м автор прекрасной книжки пародий “Это я, Боринька!..” писал такое:
Вбегает как-то раз в кабинет бурбулис и кричит:
- Новое поколение выбирает член до колен!
- Как так?
- А вот так! Комсомол восстанавливают, стервецы!
Президент призадумался.
- Да-а, дела-а! Нужно поднажать на работу с молодежью. Полторанину
сказать… Телевидение, радио подключить… Макаревича надо публично наградить орденом.
Присутствующий тут же шахрай замечает:
- Орденом?.. Не многовато ли… Может, леденцами обойдемся…
Бедный автор, укрывшийся под трогательным псевдонимом “*** (онаним)”, ведь искренне думал, что сама эта идея – дать орден Макаревичу – невозможно смешна… Ан, пяти лет не прошло, как дождались! Повесил маразматический дедушка Ельцин Макаревичу орден на грудь…
А еще в той же книжке есть “Песня макаревича по телевизору перед референдумом”:
Музыка макаревича Слова бурбулиса
Деньги народные
1. Мы идем
одним отрядом –
ельцин с нами,
гайдар рядом!Припев: Е-е-е! Ельцин он, он ельцин!
Если не он, то кто же!
Пусть всё стало дороже!
Но если мы не поможем…
А! А! А-а-а!
(И так – четыре куплета).
Это и есть магия поэзии. Не прошло и пяти лет, как свершилось – и даже хуже обещанного: Макар переделал для предвыборной кампании свою же старую песню “Каждый, право, имеет право”.
Наверное, скоро ему дадут еще один орден. Или Сталинск…, тьфу, Государственную премию. Или государственную дачу.
А мы услышим очередную переделку. Скажем, такую:
Сегодня самый лучший бой –
Пусть реют флаги над полками –
Чечню сравняем мы с землей
И сам Великий Путин с нами.
Как много лет пугали нас
Они своим Джохаром, суки,
Но пробил день и пробил час –
И мы себе развяжем руки.
Чубайс нам выдаст по рублю,
Хоть я предпочитаю баксы,
Но я Чубайса так люблю,
Э, нет! Это я загнул! Рок-музыканты у нас, конечно, умом не блещут, но до такого саморазоблачения даже Макар не дойдет!
***
Но что значит быть рок-поэтом сегодня? Это значит: существовать в реальной нашей рок-среде, насквозь продажной, сторчавшейся, спившейся, исписавшейся, циничной и попсовой. Это значит: общаться с музыкантами, которые когда-то пели и играли для поколения бунтарей, читавших в песнях между строк, а сегодня поют для поколения зомби, не читающих ничего вообще, и не слушающих слова по причине полной выжженности мозгов кислотой… И рок для них давно стал просто фоном, под который легче оттягиваться, кабацкой песней, улучшающей пищеварение. Какие тут, к черту, слова?
А рок-тусовка всё по-прежнему рядится в бунтарские одежды, играет на автопилоте давно затверженную роль:
Бунтари продаются в разлив, даже в кредит,
Их подругам известно давно, кто в цене,
На лице – отпечаток удач, как на стене,
Генералы карьеры довольны вполне!
“…И поджег свой собственный дом…” – это взгляд человека 68 года на сегодняшнюю рок-сцену. Знакомая каждому из поколения Sixty Rollers цитата снабжена убийственным уточнением “в азарте” – и всё: пафос битников, Сэлинджера, “черных пантер” и йиппи сменяется фарсом. Дураки в азарте, в пьяном веселье, не думая, подожгли свой собственный дом, разрушили свою собственную страну. И теперь пляшут и поют, обкурившись и обколовшись, на развалинах посреди пожара, козлы.
Так никто не делал из людей старой войны…
Это правда. Но только Sixty Rollers далеко, в прошлом. Радость “лета любви” и гнев “Красного Мая”, пробудившие тебя к жизни – где-то глубоко под землей, как замерзший сок под корой зимнего дерева:
Та волна, что меня подняла, дышит сном.
Эти два мира – не соединяются. Мир “околачивателей груш” – “рок-кумиров” с волосатыми ушами (а ведь когда-то, при Гонзасте, они левитировали, как Зекс!) и кривыми ногами, привычно мямлящих о Боге, душе и исправно крестящихся рядом с политиками на всех официальных православных радениях, – и мир ветеранов Sixty Rollers, для которых ветер с Востока – понятие не метеорологическое, а идеологическое (“Ветер с Востока преодолевает ветер с Запада”), – да, собственно, и метеорология для них значит нечто другое: память о своих, о weather people, о Марке Радде и Бернардин Дорн – и от этих воспоминаний никуда не убежать, хоть ты и не несешь ответственности за убитых друзей, хоть ты невиновен, хоть не участвовал в разрушении общего дома, общего храма (мечети), – но сама память о цветущем саде в окруженной горами долине – райском саде Хиппиленда, Sixty Rollers, “лета любви” – превращенном в россыпь надгробий – не дает скурвиться и напоминает о том, что у ветерана своя судьба и своя смерть: его не размагнитит в спешке придурковатый птюч-энтертаймер, его ждет почетная смерть: пуля над левой бровью…
***
Прошедшие годы, однако, тянут на дно, как кирпич. Сравните то, что писала Рита в 70-е, с тем, что написано в 90-е. Тяжесть, какая-то внутренняя тяжесть нарастает из года в год. Не прочитываемый, но осознаваемый интуитивно фон становится все более мрачным, интонации – все более усталыми.
Можно не знать, не слышать, не помнить, как “високосники” пели “Похитителя снов”, но нельзя не откликнуться на эти изящные, богатые, насыщенные образами строки:
Через арку ворот ночь бродягой войдет,
Похитителя снов криком сов позовет,
Расплескает луна бледный, мертвенный свет,
Потушив быстрый танец хвостатых комет…
Наследие испано-латиноамериканской поэзии скрещено с традицией “проклятых поэтов”, символистов и рок-традицией, идущей от Дилана и Моррисона: внутренняя рифма, нанизывание выпуклых образов – не ради самих образов (потому что “так положено”), а ради конечного эстетического результата, ради трилла, катарсиса: “ночь бродягой” – задается нервное, испуганное, настороженное ожидание; “похититель снов” – вводится пугающий, темный образ всепроникающей опасности, чужого, залезающего в твои мозги (во сне) и выясняющего у тебя, спящего, беспомощного, неспособного дать отпор, что ты скрываешь; “криком сов” – страх нарастает, поскольку введен условный знак, пароль, а где пароль – там тайная организация (секретная служба); “расплескает луна” – ужас утраты: расплескать – это лишить целостности, разорвать, разломать, разбить, безопасность утрачена, двери взломаны, люди в черных плащах уже стоят у твоей кровати и показывают ордер; “мертвенный свет” завершает картину, выводя тебя из царства живых в царство мертвых: тот самый “быстрый танец хвостатых комет”, который теперь потушен – это ты сам, ты себя так воспринимаешь в ранней молодости – именно кометой…
Вторая строфа лишь заостряет и углубляет образы первой: “завалит осколками”, “влезет в дом”, “черной кошкой застынет, готовясь к прыжку”, “нашепчет судьбу” (помните “мертвенный свет”? приговор уже проштампован).
Тогда – в конце удушливых 70-х – “Похититель снов” воспринимался просто как революционная пропаганда (поколению птючей этого не понять), и за образом Похитителя вставала тень Лубянки и лично Юрия Владимировича Андропова:
Все боятся забыться обманчивым сном,
Страх крадется по улицам лунным дождем,
Черный карлик играет хрустальным кольцом,
Похитителя снов зазывая в ваш дом…
И главное – вроде бы невинный текст! Черный же карлик, а не “воронок”; хрустальное кольцо, а не отмычка…
“На продажу” была песней еще более откровенной. Так тогда не пели, о таком тогда не пели… И при этом какая прекрасная строка:
Пусть звон часов уронит полночь…
Кое-кто из заслуженных рок-деятелей из окружения Риты, наверное, охарактеризует ее стихи и песни 70-х как “детские” (есть такое модное в этих кругах определение). Это чушь. Это зависть дюжинных циников. Лорка и Блок, Байрон и Эредиа писали, с этой точки зрения, именно “детские” стихи. От этого они не перестали и не перестанут быть гениями. Их читали и будут читать – до конца цивилизации. А вот “взрослые” опусы, например, Пригова или Всеволода Некрасова, несмотря на их “взрослость”, скоро никому не будут нужны – по причине “взрослой” бездарности (вспомним, что гений = ребенок).
Сами они думают, конечно, по-другому, возведя посредственность в образец – и навязывая нам свою точку зрения через собственную тусовку, через своих друзей. Поскольку они стали “мейнстримом”, выбились в литературный истеблишмент – они думают, что они уже победили, уже навязали всем нам свою посредственность в качестве образца. Как бы не так!
Директор издательства “Гилея” Сергей Кудрявцев рассказывал однажды, как минималист Всеволод Некрасов, взяв и небрежно полистав книгу “Поэзия русского футуризма”, сказал презрительно:
- Да, как же далеко мы все-таки по сравнению с ними продвинулись!
Наверное, Всеволод Некрасов до сих пор уверен, что раз Кудрявцев ему не возразил, значит, согласен с ним. А на самом деле Кудрявцев, кандидат психологических наук и специалист по конфликтологии, еще в студенческой юности выучил, что с душевнобольными спорить не надо.
***
Любая книга принадлежит своему времени. Но если в книге собрано написанное за десятилетия, она становится – помимо воли автора – иллюстрацией изменений, произошедших за это время. И с автором, и с миром.
И вот это снижение энергетики от 70-х к 90-м пугает. Это ведь не снижение личной энергетики Маргариты Пушкиной, это снижение энергетики окружающего ее мира. Это мир идет не туда, а Риту он всего лишь тащит за собой, – а она сопротивляется, сколько может.
Какие бы отчаяние, злость или тоска не находили на нее двадцать или пятнадцать лет назад – за ними чувствовался запас сил для сопротивления и желание сопротивляться. В 90-е желание еще есть, но сил всё меньше. Это приговор времени.
“Слишком много беды… слишком много обид, слишком много тоски”, – пишет она в феврале 90-го. Но тогда еще была надежда, что можно “по облаку снова бежать, нарушая всемирный закон”.
Шажок. Попытка. И горькая констатация:
На небо нас вновь не пустили –
мы отчаянно пахли землей,
На земле нас ломали, как ветви –
потому, что мы знали вкус неба…
“Агония” (название-то какое!) – вещь рубежная и, как теперь выражаются, знаковая. Что такое 90-й год? Это же время, когда масса друзей и знакомых из рок-тусовки вдруг всего-навсего за пару лет превратилась из людей в нелюдей, в машины для делания денег, в автоматы шоу-бизнеса. Оказывается, их надо было не преследовать, а покупать!
Облако развалилось: его обитатели набили карманы деньгами – и этот золотой груз потащил их вниз – и они, пробив в облачной материи дыры своим весом, рухнули кулями на землю, в грязь, в распутицу, стаскивая с собой всех остальных, дырявя и кромсая облако – и делая его тем самым непригодным для жизни и полета…
И что теперь делать этим другим – упавшим за компанию?
Мы слишком долго трудились над небом,
чтобы вернувшись,
уверовать в землю.
О, боги оранжевой строчки на синем тряпье!
За какие грехи человека
вы
посеяли нас в ЭТУ почву?
Оказалось, что опоры собственного мира у живших на облаке были уж слишком иллюзорны: шар из огня “Дип пёпл” да июльское утро “Юрайя Хип”. Силы оказались растрачены впустую. Может быть, стоило не разукрашивать небо, а переделывать землю? –
Мы слишком долго трудились над небом…
А теперь остаются лишь горькие признания:
Мы сначала разбили свои инструменты…
Потом мы разучились носить амулеты…
Жестокая реальность ворвалась в иллюзорный мир упавших с облака: “ад челночного рейса”, “разворованный ГУМ”, “Бомбоубежище”…
К концу 90-х это выльется в трезвую жесткость (“Нельзя ничего изменить”) и осознанное размежевание:
Ты купишь себе титул принца,
переспав с богатой вдовой,
Но не встанешь рядом со мной,
Я никогда в этой жизни
не торговала собой…
***
Джинсы, фенечки, сленг и гитарные риффы – это внешнее, это бездушная оболочка, обманка, муляж, маскировка, мимикрия. В последние годы столетия нас на это уже не поймать. Колесница mass media иссекла наколесными лезвиями наших кумиров, духовка mass media испекла из них кремовый торт, neurosurgeon mass media вышелушил их мозги, просто surgeon mass media их оскопил, ТНК шоу-бизнеса в гроб положили, посыпав цветной мишурой. И сегодня они продают это нам. Чучелки, трупики в яркой цветной упаковке.
Кто-то купился, кто-то, наверное, купится. Пушкина – нет уже. (Каламбур.) С поддельными кумирами она свела уже счеты – в рассказе “Визит”…
***
Можно только пожалеть, что какие-то из текстов Маргариты Пушкиной теряются, если их просто читаешь, а не слышишь такими, какими они задуманы и исполнены. Весь цикл “Баллады & Шансоны”, например, надо слушать в исполнении Ольги Дзусовой. Тогда они производят впечатление. А на бумаге – блекнут. Но, может быть, это подвигнет кого-то из читателей купить и послушать CD Дзусовой?
К сожалению, то же бывает и с “арийскими” текстами.
Да и раздел “Блюзы” – раздел неровный и, честно говоря, несколько смущающий.
Не все, что в нем помещено, – это действительно блюзы. Я понимаю, как можно спеть в виде блюза, скажем, “Тоску” или “Часового на посту”. Но вы попробуйте-ка спеть как блюз – то есть в 12-тактовом периоде по четыре такта в каждой из трех фраз с сохранением схемы AAB и т.д. – “Длинный печальный блюз” или “Блюз трех толстяков”!
И уж, конечно, “Почти бесконечный блюз Джону Леннону” – это не блюз, а плач (русский народный жанр! впрочем, судя по “Небесному волонтеру”, это стихия Пушкиной совсем не чужда), а “Блюз 81-го” – и вовсе не блюз, а просто грусть.
“Гусиный блюз” – не блюз, а притча (выдающая хорошее знание отечественной поэзии, кстати), притча о прирученном, вроде бы остепенившемся бунтаре, этаком “пластиковом хиппи”, смирившемся телом, но продолжающем рваться на волю душой:
А по утрам он бунтовал
в бедламе магазинном,
а по ночам он танцевал
ликующим павлином…… сермяжная тоска
брала гуся измором –
порой хотелось гоготать
у бренной грязной лужи
и с дрожью в теле смерти ждать
в преддверье зимней стужи.
***
А что такое “Слезай с моего облака!”, “Человек по имени Фил” и “Бульвар шевелился…”? Это же стихотворения в прозе! Унаследованный от французских “проклятых поэтов”, очень редкий в нашей литературе жанр. Сегодня его в России всерьез развивает, кажется, один только Артур Крестовиковский. Но если Крестовиковский развивает, так сказать, мейнстрим, следуя классическим образцам, то Пушкина привнесла в жанр совершенно неожиданные влияния: например, в “Человеке по имени Фил” угадываются воздействие абсурдистской прозы Леннона, с одной стороны, и воспоминания о рассказах Марка Твена и романах Курта Воннегута-младшего – с другой. А за “роллинговской” тенью в “Слезай с моего облака!” (где от самих “роллингов” осталось лишь название) проступают тени Эдгара По и Амброза Бирса…
***
Смешение несовместимого – вот как называется эта книга. Не в меру проницательный современный читатель сразу же воскликнет: “Ага, постмодернизм!”
Нет, дорогой читатель. Это не постмодернизм. Постмодернизм умеет лишь “играть в бисер”: воровать чужое, не вникая в суть, перекомбинировать то, что уже есть, подшивать цитату к цитате, выхолащивая смысл. Из постмодернизма изгнан живой человек – осталась лишь механическая оболочка запрограммированного на игру робота.
У Пушкиной – другое. Она впитала в себя сразу много культурных традиций. Скажем, в “Празднике Samhain” сложились, сплавились воедино русская поэтическая традиция – от Пастернака и до Бродского, во-первых, кельтская “этническая” традиция, во-вторых, традиция фэнтези, в-третьих. И над всем летают еле-еле видимые духи Германа Мелвила, Рея Брэдбери и Клиффорда Саймака:
Два мира сцепились –
сцепленье тактично прикрыто последним дождем…
А что такое “Контур”? “Стивенкинговская” пародия на стареющих и впадающих в маразм поздних Стругацких.
И даже странно становится, когда понимаешь, что “Людвиг” – стихотворение о Бетховене в традиции “проклятых поэтов” – и издевательский “Блюз байкера”, имеющий “классический” и “феминистский” варианты, написаны одним и тем же человеком.
Так, где-то далеко от мира толстых литературных журналов, Букера и Анти-Букера, рождается новая литература, литература другого мира, другой культуры, другой традиции.
Они существуют на одном географическом пространстве: мир сытых и убогих духом – и мир голодных и просветленных бунтарей. И вторые – партизаны в мире первых. У них своя история, своя культура и свой язык. “Two Nations”, как выражался в таких случаях Дизраэли.
И потому нищие партизаны просветлены, что знают нечто такое, чего никогда не узнает самодовольный мир сытых, мир “трех толстяков”:
Это стадо богатых телом, но нищих духом
Никогда не поцелует наш ветер…
АМИНЬ!
16 июня 1999 – 23 февраля 2000.