Александр Тарасов

Александр Мень

Почему именно он и почему именно сейчас?

Наш клонящийся к закату XX век внёс некоторые коррективы в привычную для нас практику политического индивидуального террора, унаследованную от прошлого столетия – в наше время политические убийства совершаются не тогда, когда получится, а тогда, когда это будет сочтено необходимым.

Основываясь на подобном подходе, попробуем рассмотреть и вызвавшее такой общественный резонанс убийство протоиерея Александра Меня.

Кто бы ни был убийцей о. Александра, время и объект преступления он выбрал с удивительной точностью.

Во-первых, время. Ко времени убийства А. Меня в стране сложилась крайне странная и совершенно уникальная ситуация.

Социальная и политическая нестабильность конституировалась, то есть превратилась в постоянный и всеобщий фактор жизни страны. Это уже не были отдельные – пусть страшные – инциденты на «национальных окраинах». Напротив, Среднеазиатский регион, Закавказье, Молдова и Прибалтика превратились в постоянный источник тревожных новостей, а кровопролитие внутри страны в мирное время стало восприниматься массовым сознанием как вещь неприятная, но естественная. Центробежные устремления приобрели невиданную прежде силу, и уровень конфликтности между различными «суверенными» образованиями поднялся выше уровня гражданской войны 1918–1921 гг. и стал приближаться к совершенно забытому уже периоду феодальной раздробленности. Абсурдность происходящего, однако, при всей своей очевидности не могла уже изменить развития событий: необходимость защиты своих прилавков и своих карманов в условиях распадающейся экономики куда сильнее провоцирует сепаратистские настроения, чем любая национальная идея.

Два форпоста вчерашней стабильности – Украина и РСФСР – пали, причем если Украину подточили национальные проблемы, то РСФСР потрясли уже чисто экономические бунты и забастовки – табачные и водочные.

Противостояние властей СССР и РСФСР в силу специфического положения РСФСР в Союзе сразу же отбросило страну к периоду двоевластия.

Между тем экономика продолжала распадаться, относительно перехода к рынку царила полная неясность (ни одна из двух основных программ не была опубликована), внешнеторговый баланс стремительно ухудшался, кризис в Персидском заливе грозил новыми экономическими потрясениями, на полях погибал невиданный урожай, что широко и даже как бы с упоением освещали средства массовой информации. Заговорили об угрозе голода.

Запугивание друг друга грядущей гражданской войной стало общим местом в речах ораторов любого стана. Выезд из страны принял характер массового панического бегства, потеряв даже национальную окраску.

Массовый оптимизм сменился массовым пессимизмом и цинизмом.

С другой стороны, стала наблюдаться тенденция к блокированию друг с другом основных политических сил, действующих на союзной сцене (их подталкивала к этому, видимо, пугающая перспектива хаоса и полного распада). В первую очередь стало очевидным стремление к единому блоку центристских сил. Затем стали вырисовываться контуры «левоцентристского» блока. Наметился союз Горбачева с Ельциным. Впервые за последнее время совпали интересы консерваторов (всегда заботившихся о «стабильности») и оппозиции, оказавшейся также заинтересованной в стабильности (частью из опасения, что дальнейшее нарастание хаоса может привести к диктатуре, частью потому, что во многих местах оппозиция уже оказалась у власти).

Появился – при общем молчаливом согласии основных политических сил – первый – показательный – пример борьбы с дестабилизирующим влиянием экстремизма: начался суд над Осташвили.

Я специально изучал историю политического террора в послевоенной Италии. В годы, когда в Италии осуществлялась так называемая «стратегия напряжённости» (70-е – начало 80-х гг.) ситуации, подобные той, что сложилась у нас к моменту убийства А. Меня, назывались «равновесие качелей». «Стратегия напряжённости» предписывала в таком положении выводить «качели» из «равновесия» точно рассчитанным дестабилизирующим ударом – иногда громким политическим скандалом, но обычно не менее громким террористическим актом. При этом с точки зрения чисто политической сам террористический акт мог казаться совершенно абсурдным. Важным здесь было иное – вызванный им в обществе резонанс, дестабилизирующий эффект.

Относительно скандала ничего сказать не могу (хотя и лезет невольно в голову Олег Калугин), но вот убийство Меня идеально вписывается в каноны «стратегии напряженности».

Более того. Если кем-то ставилась цель поднять уровень политической нетерпимости до осознания возможности убийства как средства политической борьбы, то это было проделано блестяще. До убийства А. Меня политическое насилие выражалось в основном в избиениях и поджогах. Случались и политические убийства. Но глубоко в провинции, и к тому же замаскированные обычно под несчастный случай или убийство по уголовным мотивам. Даже убийство 5 мая в Новочеркасске ветерана независимого рабочего движения, героя Новочеркасского восстания 1962 г. анархо-синдикалиста Петра Сиуды не вызвало потрясения в общественном сознании. Нужно было убить человека всемирно известного, пользующегося большим авторитетом и принадлежащего к кругам столичной интеллигенции.

Так мы подошли ко второму вопросу: почему был убит именно о. Александр Мень.

Нет никаких сомнений, что выбор жертвы не был случаен. Александр Мень был уникальной единственной в своём роде фигурой.

Во-вторых, с точки зрения разобщения политических сил и создания в обществе атмосферы взаимного недоверия и подозрительности, о. Александр был незаменимой мишенью для убийства. В его смерти оказывалось заинтересовано удивительно много сторон.

Протоиерей А. Мень, выходец из «катакомбной» церкви, находился в застарелом жестоком конфликте с верхами Русской православной церкви. Методы, которые применяет высший клир РПЦ для усмирения церковных «инакомыслящих» – вплоть до найма головорезов, – давно уже стали достоянием гласности.

С другой стороны, А. Мень был крещёным евреем и, как таковой, вызывал особую ненависть у антисемитов. «Память» никогда не сомневалась в том, что Мень – «крупный масон». Незадолго до смерти, как выяснилось, о. Александр получал письма с угрозами от лица «русских патриотов».

Давно уже, со времён застойных, А. Мень находился в крайне напряжённых отношениях с КГБ. По некоторым данным, на конец 80-х гг. (если бы не грянула «перестройка») планировалась его «посадка». Проводя годами успешную религиозно-просветительскую и катехизационную работу, о. Александр демонстрировал к КГБ полное презрение.

Александр Мень был известен как сторонник экуменизма. По каким-то неясным толком причинам экуменизм вызывает особую ненависть наших властей (возможно, их в этом направлении годами настраивала Московская патриархия). «Память» же и родственные ей «патриотические» организации вообще рассматривают экуменизм как «изобретение сионо-масонства и ЦРУ».

Можно было заподозрить в ненависти к о. Александру и наших «крайних радикалов». А. Мень с редким упорством отказывался поддержать попытки «радикалов» подтолкнуть политические процессы в стране, отстаивая идею медленного мирного эволюционного пути и – в первую очередь – изменения сознания.

При некоторой фантазии даже сионистов можно было заподозрить: страшно подумать, какую прорву евреев «совратил» о. Александр в православие!

Итак, все могут подозревать всех.

Но главной причиной трагической судьбы Александра Меня, подозреваю, было другое. А. Мень был единственным человеком, способным заменить Сахарова.

Сам А. Мень не стремился к этому. Но развитое чувство гражданственности, беспокойство о «малых сих» вполне могли заставить его взвалить на себя этот тяжкий крест.

Никто другой на такую роль претендовать не мог. Солженицын, разумеется, первым стоял бы в списке претендентов, не будь он за границей, не будь он так стар и не отврати он от себя многих в кругах оппозиции своими монархически-почвенническими взглядами. Ельцин вызывает недоверие у радикальной интеллигенции, сомневающейся в его интеллектуальных способностях и опасающейся его популистских замашек. Ещё большие опасения в этом плане вызывает Тельман Гдлян. Юрий Афанасьев, втянувшись в межпартийные дрязги, давно уже стал лидером одного крыла оппозиции и противником другого. Собчак выглядит как нечто среднее между Ельциным и Афанасьевым. И, кроме того, ни за кем из них нет сахаровского морального авторитета и ореола «борца с застоем».

Те, кто такой ореол имеет – Сергей Ковалёв или о. Глеб Якунин, – никак не дотягивают по влиянию и известности до Сахарова и, в отличие от Меня, не могут претендовать на роль теоретика.

А о. Георгий Эдельштейн мало кому известен за пределами своей Костромы и вне церковных кругов и вообще смотрится как уменьшенная копия о. Александра Меня. Не считать же серьёзным претендентом на место Андрея Дмитриевича Леру Новодворскую!

А вот Мень... Как Огюстен Тьери сказал когда-то про Мишеля Л’Опиталя, что он обладал гением законодателя, характером философа и душою гражданина, так про о. Александра можно было сказать, что он обладал гением проповедника, душою философа и характером гражданина. Человек энциклопедических знаний, о. Александр был, безусловно, одним из ведущих современных православных богословов и уникальным для современного православия популяризатором.

Мне довелось общаться с о. Александром, и я должен сказать, что он обладал поразительным даром убеждения. А. Мень отличался безупречной логикой, способностью совершенно подавить оппонента, но в то же время он был мастером аргументов ad hominem. Он умел возвышать свой голос до гласа библейских пророков и понижать его до доверительного шепота. Неудивительно, что ему удалось «распропагандировать» даже таких людей, как Александр Галич и Надежда Мандельштам.

Если добавить к этому международную известность о. Александра и его широкие зарубежные связи, традиционно высокий авторитет его в кругах столичной интеллигенции и в оппозиционных кругах, реноме последовательного врага тоталитаризма, подвергшегося гонениям, и безупречную политическую и моральную репутацию (в том числе и среди атеистов), да ещё и сознательное неприятие А. Менем драк и распрей в стане народившейся политической оппозиции, станет понятно, что именно этот человек имел все шансы занять освободившееся после смерти А.Д. Сахарова место морального лидера оппозиционного движения и его третейского судьи.

За это, боюсь, его и убили.

Я не знаю, проводится ли в нашей стране, как в Италии 70-х, «стратегия напряжённости» и кто её творцы, но если проводится, убийство о. Александра Меня – одно из самых удачных акций этой стратегии.

Одним ударом оппозиция лишена потенциального духовного лидера. Одним ударом нарушено шаткое равновесие политических сил в стране, и общество, на секунду как бы замершее, вновь стало сползать вниз – в страшную яму «войны всех против всех». Одним ударом общественное мнение приучено к мысли о том, что политическое убийство в нашей стране – обыденная вещь (и вот уже в ночь с 25 на 26 сентября 1990 г. в своей квартире в Баку убивают председателя Оргбюро Народного фронта Азербайджана Арифа Абдулаева – а газеты даже и не заметили этого!).

Тот, кто убивал протоиерея Александра Меня, знал, что он делает и зачем.

И когда мне завтра предъявят «убийцу-одиночку», зарубившего отца Александра якобы из уголовных соображений или по причине душевного заболевания, – я ни на секунду этому не поверю. С равным успехом можно мне доказывать, что президента Кеннеди убил психически больной Ли Харви Освальд.

9–10 октября 1990